Деревня Естомичи, что в пяти верстах от города Луги Ленинградской области, – наше "родовое гнездо" по материнской линии. Деревня небольшая, около 40 крестьянских дворов. Родословного древа семья не вела, не дворянского рода мы, а в крестьянских семьях это не было принято.
Прадед мой, крестьянин Машистов Дмитрий, имел четырёх сыновей: Александра, Ивана, Фёдора, Василия. Младший – Василий Дмитриевич Машистов – (приблизительно 1880 года рождения) и был моим дедом. Имея за плечами два класса церковно-приходской школы, он, тем не менее, был очень образованным, начитанным человеком. Был любознателен, жизнелюбив, любил выпить… К крестьянскому труду в силу грамотности, эрудиции и черт характера не был приспособлен, занимал должности в волостном управлении (по-теперешнему – это сельский совет). Был он высок ростом, статен, с молодости носил окладистую бороду, ходил с тростью.
Имел Василий Дмитриевич 8 человек детей, лошадь и корову, и в послереволюционное время считался середняком, хотя, конечно же, семья была очень бедной. Рано (к сорока годам) овдовел. Его первой жены, то есть моей родной бабки, я, естественно, не знала – не родилась ещё, и теперь уже нет у кого расспросить о ней. Дед женился второй раз на Утиной Марии Яковлевне – его ровеснице и симпатии молодых лет.
Итак, у деда было пять дочерей:
Анна – старшая, 1905 г. рождения, моя мать,
Ольга – 1907 г.р.,
Мария – 1909 г.р.,
Екатерина – 1911 г.р.,
Татьяна – 1914 г.р. – мои тётки, и три сына: Илья, Фёдор и Николай – все умерли в раннем детстве.
Фамилия Машистовых по мужской линии не имеет продолжения – прервался род.
1. У деда Александра не было сыновей. Одна дочь – Мария, в замужестве Лабинская, – и три её сына носят фамилию Лабинские.
2. У деда Фёдора не было своих детей вообще.
3. У моего деда Василия сыновья умерли в младенчестве, а дочери:
Анна – в замужестве Янукович,
Ольга – в замужестве Васильева,
Мария – в замужестве Вяткина,
Екатерина – в замужестве Сапожникова,
Татьяна – в замужестве Мельникова, – их дети носят фамилии отцов.
4. У деда Ивана было четыре сына и две дочери, но на настоящее время (1998 г.) два внука (Сергей и Олег), которые носят фамилию Машистовы, уже в преклонном возрасте и бездетны.
Фамилия прерывается, а жаль. Ни за одного представителя этого рода (мне известного) не было стыдно. Это честные, порядочные, трудолюбивые, бескорыстные люди.
Никто в нашей семье и среди родни не подвергся репрессиям, никто не был раскулачен, никто не был под судом или следствием. Может быть оттого, что никто не занимал слишком высоких постов, никто не был богат, были законопослушны и не входили в конфликт с государством, с правительством. Да и причины не было, так как искренне верили в светлое будущее и считали правильным всё, что делает руководство страны и партии. Так сильна была пропаганда. Страна строит коммунизм – лучшее, равноправное для всех общество. Н. С. Хрущёв называл и конкретный срок – 1980 год, – когда он (коммунизм) будет построен.
Как я уже говорила, мой дед, Машистов Василий Дмитриевич, имел официальное образование – два года учёбы в церковно-приходской школе. Потом отец сказал ему: "Довольно, поросёнок, отцов хлеб есть. Грамоту освоил – иди работать". Работа в своём хозяйстве – это само собой, к этой работе все крестьянские дети сызмальства привлечены и приучены. Как грамотного его определили для доставки почты, депеш. И вот как-то в дни великого поста ему на почте поручили доставить депешу священнику. Придя домой к батюшке и не найдя хозяина в прихожей и в кухне (а послание нужно было сдать под расписку), он прошёл дальше и оказался в столовой, где шло пиршество, а на столе стоял и поросёнок, и жареный гусь. Священник тут же шуганул его, но на ум мальчишки твёрдо запал весь обман и ложь религиозных табу.
Больше в бога он не верил до дней своих последних.
Я знала его как очень твёрдого в своих решениях человека. Эта твёрдость проявилась, как видим, ещё в детском возрасте.
Во время Гражданской войны при наступлении Юденича на Петроград дед был мобилизован в подводы (то есть вместе с лошадью был взят для перевозки военного имущества). Там заболел и в тифу вернулся домой. Умирал, был без сознания. К нему трижды (когда он приходил в себя) привозили священника для исповеди и соборования, и он каждый раз прогонял священника, и опять впадал в забытьё. Выжил, но даже в преддверии смерти не смирился с церковным обманом.
Естественно, что и детей своих он воспитывал не в религиозных традициях. Все мы были крещёные, но все были безбожниками.
А вот к образованию дед относился с благоговением. Сам, будучи одарённым человеком, но не получившим должного образования в силу социальных условий, он посильно старался дать образование детям. Моя мама окончила курсы воспитателей и работала в детском учреждении до моего рождения.
Екатерина закончила педучилище и стала учителем начальных классов.
Татьяна имела удивительные художественные способности и очень хотела учиться, но в художественное училище не поступила, не приняли как дочь середняка. Стала финансовым работником.
Мария рано ушла из дома жить к тётке (как только дед женился вторично). Рано вышла замуж за военного и уехала далеко.
И только Ольга была больше всех привязана к дому, к деду, была самым добрым и до самопожертвования отзывчивым человеком. Не могла она оставить дом, оставить любимого отца. Несколько раз отвозил её дед в Ленинград на учёбу, и всякий раз она возвращалась домой к крестьянскому труду.
А что же дед?
Меня всякий раз очень удивляло, что интересного находит дед в моих учебниках? Первое, что он делал, когда приезжал к нам, так это прочитывал все мои учебники. Его самообразование стоило не одной средней школы. С ним всегда было чрезвычайно интересно беседовать, он обладал поразительными знаниями и умением ими пользоваться.
Теперь я часто думаю над вопросом образования. Теперь все поголовно имеют среднее, а многие и высшее образование, а много ли на самом деле образованных и интересных людей? Тот человек по-настоящему образован и интересен, у кого образование – в сердце. В противном случае никакие университеты ничего не дадут. Образование же в сердце – это, наверное, от бога, то есть от природы. Им обладал мой дед.
Все его дочери имели хорошие голоса, любили петь, дед всячески поощрял это и часто просил их (на 5 голосов) петь ему его любимые песни. Может быть, и лукавил, когда говорил, что эти песни его любимые, но использовал всякую возможность, чтобы дочери пели квинтетом. Девочки пели в народном доме (доме культуры) – бывшей усадьбе помещика Пешкова, пока дом этот не сгорел.
Помещик Пешков до революции имел здесь богатый двухэтажный дом с колоннами и анфиладами, большой фруктовый сад с оранжереями, искусственный пруд с островом посредине. От этого дома к реке Луге спускалась аллея. Очень красивое место. Крестьяне-подёнщики работали на помещика. Своей земли (наделов) у крестьян было мало. Как говаривали тётки: никогда не хватало хлеба до нового урожая.
В революцию 1917 года имение разграбили, помещик сбежал за границу. По какому принципу разграбленное имущество делилось между крестьянами, не знаю, но деду достались три вещи из помещичьей усадьбы: громадное (от пола до потолка) венецианского стекла зеркало в богатой чёрной резной раме, сундук с выгнутой крышкой и очень красивым цветным орнаментом, выбитым по меди, и ковёр, шитый гарусом. Ковёр был незаконченный, углы были уже вышиты, а середина ещё нет. Этот ковёр дед разрезал на четыре части, и они стали потом приданым дочерям в виде треугольных ковров-уголков. Моей маме достался ещё и тот сундук, а вот зеркало разбилось во время войны 1941 г. при оккупации Луги немцами, когда в доме жили фашистские офицеры.
Дом деда – а вернее, это был дом ещё прадеда – состоял из двух домов под одной крышей (зимняя и летняя избы). Между ними – чулан с ларями для муки и другой провизии. Скотный двор, сарай с ригой, отдельно стоящий погреб с ледником. Всё указывало на то, что прадед был "крепким" хозяином. Сам он и 4 его сына – это хорошая рабочая сила.
Но в 30-х годах, когда я жила у деда, всё это хозяйство пришло в такую негодность, что где-то в 1936–37 годах старые постройки снесли и построили новый маленький дом, ликвидировав всё остальное. Этот дом и перешёл мне в наследство по завещанию бабушки, которая умерла 10 февраля 1956 года. Вот что написано в свидетельстве о праве наследования: "Домовладение состоит из одного бревенчатого дома размером 58 м2 и хлева. Страховая оценка 1930 рублей". Пока я училась в институте, бабушка пускала "на квартиру" жильцов. Этим жильцам я и продала дом, когда окончила институт и уезжала на Урал в 1957 году.
Дом в деревне стоит и ныне.
Но это отступление, вернёмся к более ранней истории.
Рядом с домом деда (общий забор) располагалась дача генерала-железнодорожника из Санкт-Петербурга. Просторный дом, хороший сад, оранжерея и прочее. Молодая генеральша с маленьким сыном и прислугой жили здесь практически постоянно. Сын болел, и ему нужен был целебный лужский воздух. Как известно, Ленинград и окрестности – это болота. И только одно место в области – Луга и Лужский район – оазис. Высокое место, жёлтый песок, сосновые боры, всегда сухо. Это и по сию пору курортная зона Ленинграда. Здесь около десятка домов отдыха и санаториев (многие туберкулёзного профиля), пионерские лагеря, дачи, и летом не было дома, где бы ни поселились дачники, снимая комнаты.
Образцом высочайшей добродетели и интеллигентности стоит передо мной всю жизнь образ этой самой генеральши. Не знаю, куда делся её генерал после революции, но она осталась жить здесь, в деревне, до конца дней своих. Аделаида Сергеевна (фамилии не знаю).
В деревне все всегда звали её "барыня Аделя", и только так. Сына она потеряла (умер) и отреклась от бога. Кричала: "Если бы он (бог) был, то не допустил бы такого". И в самом деле, её нет за что было наказывать таким страшным горем.
Она учила деревенских детей на добровольных началах грамоте и музыке, она лечила всех, к ней шли, как за спасением, все нуждающиеся и страждущие, и все находили помощь и утешение.
Яблони из её сада распускали ветви за забор в наш огород, и я, конечно, подбирала упавшие тут яблоки, а иногда и палочкой белый налив сбивала. Однажды за этим делом и застала меня барыня Аделя. Ласково позвала меня к себе. Умирая от страха и стыда, я пошла к ней. И что же? Она угостила меня пирогом, о чём-то постороннем поговорила со мной и насыпала мне в подол платьишка целую миску этих яблок, как гостинец.
Урок на всю жизнь. По-моему, даже желания у меня больше никогда в жизни не появлялось взять что-то чужое.
Так вот у этой генеральши садовником подрабатывал мой дед, будучи ещё юношей. Там и случился у него "грех" со служанкой генеральши. Оставил он свою "суженую" Машеньку и женился на Татьяне. Говорят, была она весёлая, певунья (может, от неё всем дочерям достался хороший голос, все пели), и каждый год или через год приносила она деду по ребёнку (с 1905 по 1918 родила она 8 человек детей) и умерла в родах с последним мальчиком Колей.
Можно представить себе материальное положение этой семьи, где один вдовый кормилец (деду было тогда 40 лет), не особо охочий до крестьянского труда, с такой оравой детей без жены. Помимо всего, это были годы революции и гражданской войны. Выручала, помогая по хозяйству, жена старшего (к тому времени погибшего) брата Александра.
Александр был застрелен пьяным поручиком – не успел уступить дорогу зимой с возом дров катящей навстречу кибитке.
У бабы Любы была только одна дочь, и она помогала семье деда несколько лет, пока дед не женился второй раз на Утиной Марии Яковлевне, той самой, которую оставил в юности и которая дождалась его овдовевшего с кучей детей. Ей шёл 43 год, и совместных детей у них уже не было.
Девочки не любили мачеху, да и она их тоже. Попрекала, что много едят. Продукты держала под замком, а ключи носила за пазухой. Да и то! Время голодное, а тут – столько ртов.
Тётя Таня рассказывала, как я "продала" их однажды. Они с Марией залезли в чулан, подняв доску на потолке, и стащили сметану, настрого наказав мне не проговориться. Но, как только бабушка пришла, я тут же выпалила: "А я не скажу тебе, что мы сметану съели!".
Какая уж тут любовь…
Девочки ревновали отца к мачехе, тем более что поводы были. Главное "преступление" отца виделось им в том, что венчался он с мачехой золотыми обручальными кольцами, в то время как с их родной матерью – серебряными.
Любила я рассматривать "сокровища" сундука, который всегда был под замком у бабушки. Когда он открывался, мне разрешалось подержать в руках венчальные свечи, обвитые золотыми ленточками, фату с цветами, перчатки – длинные, белые. Там хранились и обручальные кольца. Это было всё из какой-то другой, неизвестной мне жизни.
Своё обручальное кольцо червонного золота подарила она мне, а кольцо дедушки – своей племяннице незадолго перед кончиной. Это были единственно ценные вещи в семье и в доме.
Подарю и я это колечко которому-то внуку как семейную реликвию.
1926 год, 22 ноября, г. Луга.
Мать: Машистова Анна Васильевна.
Отец: Капиецкий Пётр Яковлевич, 1903 года рождения, уроженец Архангельской области (Шенкурский район, Ровдинский сельсовет, деревня Тушевская). Ко времени моего рождения – командир полковой школы в г. Луга. Профессиональный военный.
Испокон веков в Луге и её окрестностях располагалось много воинских частей. Так и назывались места их дислокаций: танковый городок, полигон, КАП (артиллерийский полк) и т.д. Естественно, что кавалерами и женихами лужских барышень становились военные. Мой отец был командир, за командиров (теперь их называют офицерами) вышли замуж мои тётки Татьяна, Екатерина и Мария. И только Ольга была замужем за гражданским человеком.
Отец в законном браке с мамой не состоял, хотя многократно пытался и настаивал на этом (даже тогда, когда мама после замужества разошлась уже с Януковичем, т.е. через 6 лет), но безуспешно. Мама отвергла его раз и навсегда. А вот причина этого осталась её тайной.
Со слов тёток (маминых сестёр) отец принимал всяческие меры для сближения: просил деда, упрашивал её, уговаривал сестёр воздействовать на Аню, но мама не хотела его видеть и всё… Он приехал в роддом, чтобы забрать её и меня, но она наотрез отказалась, и дед на телеге увёз нас к себе в деревню, сказав: "Ну что ж, есть пять дочек, пусть будет и шестая…".
Я была самой любимой внучкой у деда с бабкой и большую часть детства прожила с ними (лет семь – восемь из четырнадцати довоенных лет).
Я деда очень любила и всюду за ним "увязывалась", а то и бабушка меня отправляла с ним, если, например, он шёл в город (в Лугу). Я – гарантия, что он не выпьет там лишнего: ребёнка надо привести домой.
А мы доходим до пивного погребка, дед покупает себе пивко или что покрепче, а мне – блюдо с варёными раками, и мы можем сидеть в этой пивной хоть весь день – мне не скучно. С той поры люблю раков.
А уж походы с дедом по грибы… В сосновых Лужских борах – боровики. Нет гриба красивее и ценнее, чем боровик. Дед мой заядлый грибник. Он высок ростом, ходит с тростью. Идёт, не сгибаясь, и только тростью подковыривает грибок или указывает мне на него, а я подбираю гриб и кладу ему в кузовок за спиной. Кузовок полон, и мы отправляемся домой. На опушке леса дед разводит костерок, печём на нём рыжики и сыроежки, едим, а уж потом домой. На всю жизнь сохранилось ощущение этого восторга грибной охоты и удивления, как дед умел видеть гриб, которого не видно, который подо мхом и сосновыми иголками, и только маленький бугорок тому ориентир. А вкус сморщенного печёного сочного рыжика, пахнущего дымком костра, – разве можно забыть?
В деревне есть начальная школа (3 класса), и с семи лет я начинаю учиться в школе. Все ученики (всех классов) одновременно сидят в одном классе, только рассажены по разным рядам, и ведёт урок одна учительница сразу со всеми. Задаст задание одному ряду – переходит к другому (ряду-классу). Отлично помню свою первую учительницу, Анну Ивановну, и почему-то особенно её уроки физкультуры, здесь же в этом общем классе. И работу на пришкольном участке земли, где сажали и копали картошку для школьных обедов. Обеды эти – суп с солёными снетками.
1933, 34-й годы были очень голодными, введена карточная система, но у деда с бабкой есть корова, а иждивенцев – только я.
Удивительно, как чётко память сохраняет, словно фотографирует, картинки очень раннего детства. Конечно, это то, что вызвало тогда сильное удивление, или восхищение, или радость.
Мне 3 или 4 года. Рождественские праздники. В деревне к рождеству и пасхе обязательны самые тщательные генеральные уборки. Всё вымыто, вычищено, выстирано.
Полы белые, пахнет чистым деревом. Матрацы выстираны и набиты новой соломой. По этой причине они (матрацы) почти круглые, пузатые, и класть их на кровать нет смысла, пока не обомнётся солома, всё равно свалишься с них. Вот и лежат они на этом чистейшем полу, на чистых половиках и пахнут чистой, морозной соломой. В углу под образами горит лампада. Мы с тётками на полу на этих матрацах. У русской печки бабушка возится с пирогами, и оттуда идёт невообразимый аромат. Рождественская ночь.
Вдруг в избу вваливается гурьба девушек и парней. "Баба Маня! Разрешите Христа пославить". Они держат большую объёмную обтянутую цветной бумагой Вифлеемскую звезду. Внутри неё зажигается свечка, звезда светится, и молодёжь поёт какие-то религиозные песни – славит Христа. Бабушка даёт им пирогов, гостинца, и они уходят, а у меня сердечко бьётся от восторга, от ожидания чего-то сверхъестественного. Так это волшебно, красиво, таинственно. В избе темно, и только свет от лампады падает на иконы, на лик Христа. Он тут, с нами…
Бабушка религиозна, но в церковь ходит очень редко, по большим праздникам, и берёт меня с собой на исповедь и причастие.
Всю дорогу внушает мне, что на вопросы батюшки надо отвечать: "Грешен, батюшка".
– Сахар воруешь?
– Грешен, батюшка.
– Родителей почитаешь?
– Грешен, батюшка.
Голова опущена и покрыта "передником" поповским. Подрясник у священника до пола, ног не видно. А у меня одна мысль и один вопрос: как бы заглянуть под подрясник, есть ли на нём штаны, почему они в этих юбках ходят?
Отец (Капиецкий П. Я.) уехал из Луги, окончил лётное училище, и вся дальнейшая его жизнь была связана с армией, авиацией. Мама получала от него регулярно деньги на моё содержание (почему-то от этого она не отказывалась), хотя была уже замужем за другим человеком – Януковичем Иваном Антоновичем, удочерившим меня.
От этого брака родилась в 1932 году моя сестра Оля, теперь уже умершая (8.02.1991) от онкологического заболевания. Похоронена она на Ковалёвском кладбище в Ленинграде (участок 15, квартал 1, ряд 5, место 14), где её мужем, Дёминым Маратом Николаевичем, установлен замечательный памятник с выгравированным портретом Олюшки. Детей у них не было, и племянников у меня нет.
Поскольку Капиецкий П. Я. систематически высылал маме деньги, я имела возможность отследить его службу и местонахождение:
– г. Оренбург, 3-я военная школа лётчиков им. Ворошилова (до 1932 г.),
– г. Харьков, м. Рогань, Военная школа лётчиков,
– г. Киев, Школа командиров им. С. С. Каменева,
– г. Севастополь, Качинская авиашкола,
– г. Москва-87, ВВШШС,
– г. Смоленск, п/о 14, п/я 220 – июнь 1941 г.
Дальнейшая его судьба мне неизвестна.
Дальше – война. У него – как у военного человека, у нас – эвакуация и все перипетии военного времени. После войны я его не разыскивала, так как, будучи уже взрослым человеком и никогда не видевшей отца, не испытывала потребности во встрече с ним.
Моя мама – Янукович Анна Васильевна была человеком с очень сильным характером и всегда и во всём она должна была быть первой и добивалась этого. Ниже я расскажу о ней подробнее.
Янукович – это фамилия моего отчима и родного отца моей младшей сестры Ольги.
Из рассказов родственников я знаю, что семья отчима приехала в Россию в дореволюционное время. Дед Антон был, якобы, специалистом по лесопильному оборудованию и был приглашён на работу в Россию для организации лесопильного производства – строительства заводов. (Хотя, возможно, это и не так. Первое описание г. Луги, составленное академиком Озерецковским, посетившим город в 1815 году (см. Путеводитель "Луга" В. И. Зерцалова, с. 21), указывает, что тогда уже поселились там чухонцы, цыгане и выходцы из-за границы. А по переписи 1897 года Луга заселена в основном русскими, но здесь же осели и эстонцы, финны, поляки. Так что история появления семьи Янукович в России может начинаться и с более ранних времён).
Крупный лесопильный завод строился в ту пору около станции Преображенская (затем и до настоящего времени это станция и посёлок Толмачёво в 20 км от Луги).
Здесь, в Толмачёве, жила вся семья Януковичей. Здесь жил их старший сын Станислав с семьёй. Здесь же некоторое время жили и мы, когда мама вышла замуж за младшего из сыновей – Ивана.
Хозяйство в семье вела бабушка. Все в семье говорили по-польски, и я тоже быстро освоила язык, но отчим очень сердился и запрещал всем говорить на родном языке в присутствии Ани (моей мамы), потому что она языка не знала.
Жили мы в их семье года 2 – 3, тогда мне было 3 – 6 лет.
Как я поняла позже, это был нелепый брак моей матери. Она не любила отчима и вышла замуж, чтобы уйти из семьи деда, а может быть и для того, чтобы что-то "доказать" моему родному отцу. Брак не был счастливым, скорее напротив. Он сделал отчима несчастным человеком, он запил, и брак распался в 1933 году, когда Оленьке не было ещё и года.
Дальнейшая судьба отчима – Януковича Ивана – никому не известна. Уйдя из семьи, он как будто сгинул. Никто, ничего, никогда о нём не слышал. Ни его родные (его родной брат Станислав с семьёй (дочери Майя и Муза) жил тогда в Луге и работал мастером на железной дороге), ни знакомые. Мама, конечно, не наводила справок и не искала его, а спустя 3 – 4 года снова вышла замуж за Анисимова Василия Анисимовича (погибшего на войне в 1944 г. при освобождении Польши; могила его теперь, после перезахоронения, находится в г. Сандомире, о чём имеется уведомление; его имя занесено в "Книгу Памяти", изданную в Польше).
Не имея своих детей, он стал нам с сестрой самым родным из родных – отцом. Любил нас, баловал покупками, подарками, занимался с нами. Только он ходил на школьные родительские собрания и очень поощрял мою хорошую учёбу. Был человеком весёлого нрава, доброй души и всё умел перевести в шутку. Я не помню ни одной ссоры между родителями, так как любую "нападку" мамы он умел нейтрализовать шуткой и юмором.
В новой семье я прожила четыре года. Когда они поженились, отчим тут же забрал меня от деда. Теперь мы жили в местечке Каменка, в 16 км от станции Толмачёво. Очень живописное место на берегу реки Оредеж. Там находился дом отдыха МВД "Каменка" и учебное хозяйство Ленинградского сельскохозяйственного института. Мама работала дояркой на ферме учебного хозяйства.
Она была членом партии, и очень активным, убеждённым. Она была стахановкой, причём самой лучшей (например, дояркой в том же учебном хозяйстве). Самые высокие надои коровы давали в её группе, и как у неё хватало сил вручную (тогда не было доильных аппаратов) выдаивать до 15 коров в сутки, причём 3 дойки в сутки – это обязательное условие, а после отёлов она ходила доить по 6 рез в день, чтобы раздаивать коров.
Так добывались лавры победителей соревнования. Она всегда была на доске почёта, её всегда премировали, она была участницей сельскохозяйственной выставки. Такого же добросовестного отношения к делам она требовала и от нас, детей. Четвёрка (или, как раньше это называлось, "хорошо") в моём дневнике вызывала допрос: "Почему?" и означала, что ни о каком кино не может быть и речи. Я не имела права её ослушаться или в чём-то перечить, хотя и плакала в подушку от кажущейся несправедливости и даже жестокости ко мне.
С молодых лет и до конца дней её страстным увлечением был театр, художественная самодеятельность, драматический коллектив. Причём амплуа – героиня-любовница. Отчим подшучивал: "Пойдёмте, девочки, в клуб, посмотрим, что там нам мама представит на этот раз". И мы идём всей семьёй смотреть на маму…
Мама всегда брала меня с собой на торжественные собрания, где чествовали победителей соревнования, награждали их, и всегда мама была первой, и я очень гордилась ею. Вот тогда и родилось в моей душеньке: "Буду такой же, как мама".
Получилось. Хотя, как говорили родные, характер у меня отцовский.
В 1941 году я окончила 7 классов с отличными оценками по всем предметам, но обещанного заветного подарка – велосипеда – не получила.
14 июня был выпускной бал (школа была семилетняя), а 22-го началась война. Отчим ушёл на войну, а мы в августе уже отступали вместе с войсками в Ленинград, где и остались на жуткую блокадную зиму 1941-42 гг.
Воскресенье, 22 июня 1941 года. У нас в гостях в Каменке мамины сёстры Екатерина и Татьяна с детьми. День солнечный, тёплый, и мы все отправились на реку. Купались, загорали, отдыхали. Возвращаясь, увидели – что-то произошло. Народ взволнован в высшей степени, разговоры, страх, ужас на лицах. Война!
У тёток мужья военные, офицеры, – женщины взволнованы вдвойне. Тут же собираются и отъезжают. Татьяна жила в Луге в военном городке и успела застать мужа дома, а Екатерина жила в Петергофе (ныне Петродворец) и, вернувшись от нас, уже не застала мужа дома. Она так больше и не увидела его, он погиб в первых боях.
Нашего отчима призывают в июле (он рядовой, пехотинец), а уже в августе разворачиваются ожесточённые бои на Лужском оборонительном рубеже. Армия отступает к Ленинграду. Получено указание не оставлять скот врагу, угонять. Всё поголовье чистой холмогорской породы, что выращивалось в учебном хозяйстве в Каменке, надо угонять. Поскольку мама работала на ферме (причём была стахановкой, членом ВКП(б), участницей Всесоюзной сельскохозяйственной выставки (позже – ВДНХ)), она была назначена в группу, которая погонит скот в Ленинград (на бойню – первоклассный племенной скот, плакали, но гнали, не врагу же оставлять).
Вот так, вместе с отступающей армией, на конных повозках, мы тоже отступали и гнали стадо коров до Ленинграда (130 км), по пути подвергаясь обстрелам и бомбардировкам. Помню, как фашистские самолёты на бреющем полёте пулемётными очередями решетили нашу колонну. Гибли люди, скот, лошади. У меня случился психический срыв, истерика наступала при звуке летящего самолёта, а глаза скосились.
Скот сдали на мясокомбинат, но возвращаться домой уже было нельзя. Луга была оккупирована немцами. Институт предоставил нам комнату по набережной р. Карповки, д. 32, где мы и провели всю блокадную зиму. Вскоре к нам пешком из Луги пришёл дед, который не хотел оставаться в оккупации и всем своим дочерям (Ольга и Татьяна с детьми жили в Луге) строго-настрого наказал уезжать, эвакуироваться, не оставаться. Он предвидел, как негативно будут относиться к людям, бывшим в оккупации, после войны (что и было потом доказано). Этим людям не доверяли, подозревали и т.п. В Луге осталась бабушка, не могла расстаться со своим домом в деревне, и выжила, а дед умер в Ленинграде от голода.
Мы ещё могли его похоронить. У мамы на работе в институте сделали ящик-"гроб", и мы с мамой вдвоём на санках отвезли деда на кладбище. Захоронение там шло в рвы, которые делали экскаваторы, а смертность в сутки доходила до 14 – 16 тысяч человек. Потом уже трупы из квартир в лучшем случае вытаскивали на улицу, где их подбирали специальные бригады, грузили штабелями на грузовые машины и свозили на кладбище. А иные так и лежали в пустых квартирах, окоченевшие.
Город был мёртв. Ни воды, ни света, ни тепла. Жуткие морозы, за минус 40о, что очень редко для Ленинграда. Естественно, что ничего не работало. Не работал транспорт, радио только в 6 утра давало сводку "Совинформбюро", не работали школы, да ничего, кроме тех производств, которые что-то делали для фронта.
У мамы сильно опухли ноги, и она уже не могла ходить, Оленька была мала – 8 лет, а я ходила утром за хлебом в булочную (125 граммов на человека) и за водой на реку к проруби. Из всего многоэтажного дома, из пустых квартир мы забирали мебель, ломали её и топили плиту на коммунальной кухне. Около этой плиты всё живое население дома и ютилось. Ночью же надо было ложиться в ледяную постель в ледяной комнате. Мы спали втроём в одной постели, одетые во всё что есть, и закрывались с головой одеялами. Берлога!
Утром иней покрывал одеяла сверху, а стены и потолок комнаты были покрыты толстым слоем инея. Мы умерли бы от холода, и мама решилась отдать наш хлеб за 2 дня (750 граммов) за то, чтобы нам поставили "печку" – железную бочку и железный рукав в форточку (труба). Благодаря этому выжили.
О деталях лучше не вспоминать. Голод – состояние такое, которое изменяет психику человека, и остаются только животные инстинкты. Это страшно. Когда мы уже эвакуировались (в апреле 1942 г.), у меня было твёрдое убеждение или психическая установка, что если бы это повторилось, то самое лучшее – самоубийство в самом начале. Зная, что это такое, второй раз не пережить.
Эвакуировались на грузовиках через Ладожское озеро, потом – целый месяц по железной дороге в товарных вагонах. И в мае месяце прибыли в г. Минеральные Воды. Месяц на усиленном питании и карантине. Приобрели человеческий вид, очистились от вшей и получили направление на место жительства – станица Наурская Орджоникидзевского края. Июль, август. Работаем на сборе хлопка. Поля в станице засеяны этой культурой, правда хлопок какой-то очень низкорослый, и коробочки почти все уже опали на землю. Но есть указание собрать весь. Ухитряюсь встать на рядки рядом с лучшей сборщицей и через пару дней уже мало отстаю от неё. Переняла все её приёмы. Правда, руки изодраны до крови, но я уже в ряду передовиков.
Тут впервые увидела, как растут арбузы. Станица Наурская самая арбузная. Бахча похожа на склад, плетней уже не видно, засохли, земли тоже не видно, так как арбузы лежат один к одному, как будто накатаны сюда. Целое поле арбузов – и каждый весом более 10 кг. Возьмёшь один в мешок – и тащишь на плече в балаган (под навес). Пока жара не даёт работать, сидим под навесом, едим арбузы. Режешь пополам и ешь ложкой, как из миски, только нет хлеба.
В конце августа и сюда тоже пришли немцы. Они были уже в 40 км, в Моздоке, когда мы снова бежали – эвакуировались.
Остановка в Дагестане (Дербенте) на три месяца и дальнейшее бегство через Махачкалу, Каспийское море, Красноводск. Это был единственный путь эвакуации с Кавказа. В Красноводске скопились тысячи и тысячи людей под открытым небом. В этом городе пресная вода – привозная и однопутная железная дорога. Людей не вывезти, а пить и есть нечего. Ноябрь, дождь, круглые сутки под открытым небом, и так в течение трёх недель.
Наконец подали эшелон, который повезёт людей в Челябинск. Погрузились. Но мама уже больна, в поезде теряет сознание. Нас снимают с эшелона в Узбекистане на станции Каган, маму увозят в больницу, где, не приходя в сознание, на второй день она умирает (диагноз менингит и брюшной тиф). Хоронит маму больница, мы не можем даже проститься с ней, так как обе болезни очень заразны. И мы с сестрой остаёмся на вокзале в чужом краю, без всяких средств и видов на жизнь, кроме эвакуационного удостоверения, по которому в эвакопункте причитается нам обед в день.
У меня ещё нет паспорта, так как нет ещё шестнадцати, а Олюшке уже 9 лет, и она ещё не училась в школе. Встаёт вопрос о детском доме, но я боюсь, что потом мы не найдём друг друга. Значит, надо:
– искать работу и место, где жить,
– получать паспорт,
– ни в коем случае не разлучаться с сестрой.
Каждое утро ухожу с вокзала, где мы ночуем, оставляю там одну Олюшку и иду искать работу. Но кому нужна пятнадцатилетняя замухрышка после блокадного Ленинграда, ничего не умеющая, ничего не знающая? Какой из неё работник? И так проходит почти месяц. Наш узелок с вещами на вокзале давно украден, и я на грани отчаяния.
Наконец, в отделе кадров одного завода на вопрос "Что тебе надо, девочка?" я расплакалась и ничего не могла сказать. Закончилось тем, что начальник отдела кадров Каганского маслозавода № 1 узбечка Хасанова приняла материнское участие в нашей судьбе. Нас приняли на завод как воспитанников завода. Я стала работать табельщицей в отделе кадров. Поселились мы в общежитии воспитанников, и так на три года Узбекистан стал нашим домом, до конца войны.
Скольким же тысячам таких же обездоленных, как мы, протянул ты руку спасения, обогрел, приютил, дал выжить. О гостеприимстве узбеков говорить не надо – это общеизвестно. Зайди в кишлаке в любой, даже самый бедный дом, – тебя угостят, разделят последний чурек на равные кусочки. Так жил и выживал весь Советский Союз – как одна семья.
Город Каган (12 км от Бухары) – наше место жительства с сестрой на три года до конца войны.
Я работаю на Каганском маслозаводе (масло делается из зёрен хлопка, растительное). Сначала табельщицей в отделе кадров. Тогда была система учёта прихода на работу и ухода с работы по жетонам. У каждого работающего был свой номер-жетон, и он его вешал на доску своего цеха в проходной завода на гвоздик со своим номером, а уходя с работы – снимал его. По этим жетонам отмечался выход на работу. Строго по гудку, который определял начало смены, доски эти с номерками закрывались стеклянными крышками, и сразу было видно, кого на работе ещё нет. Опоздание на 15 минут в военное время уже было делом подсудным.
Задачей табельщика было разнести в табели выходов всех пришедших на работу и выяснить в течение смены причины отсутствия не вышедших. Отпусков в течение всей войны никому не давали, а значит, причины могли быть две: болезнь или смерть.
Зарплата табельщика была маленькой (уже не помню какой) и выдавалась хлебная карточка служащего, что была меньше карточки рабочего. Эти обстоятельства подвигли меня пойти ученицей в электроцех, а потом и получить рабочую специальность – электромонтёр.
Из всего коллектива электроцеха, а был он, наверное, человек 50 – 60 (это дежурные по подстанции, дежурные по заводу, ремонтный цех), было всего 3 взрослых человека – специалиста. Начальник цеха Горланов Сергей и его заместитель Соцердотов Иван имели броню от призыва в армию, и ещё дядя Боря, у которого зрение было "–9", очки как лупы. Все остальные были подростки, мальчишки и девчонки. И я в том числе. Вот эти трое взрослых нас учили, нами руководили, за нас отвечали, за нас делали то, чего мы не умели.
А не умели мы очень многого и многого не могли выполнять по чисто физической неспособности. Вот пример. Высоковольтные двигатели весом более 100 кг. Передачи ремённые. Ремни рвутся без конца. Их чинят, сшивают, они становятся короче, и двигатель стаскивает с салазок. Вывернуть его на место сил нет. На всю смену на заводе один дежурный слесарь (тоже с броней, это в механическом цехе). Идёшь просить помощи.
– Миша, помоги мотор вывернуть.
– А вы зачем тут поставлены? Пиздой мух ловить?
Я затыкаю уши, бегу впереди, а он идёт следом и кроет меня матом, таким отборным, таким "курчавым"… Он, конечно, поможет и всё сделает. Ведь надо, чтобы оборудование работало. План – закон. Ложусь спать, а у меня в голове – словно раскручивается магнитная лента – идёт повторение всего услышанного. Я думала, что схожу с ума. Но очень скоро, видно от бессилия, безвыходности и усталости, и сама научилась этой лексике.
Очень трудно было работать 7 ночных смен подряд. Смены менялись через неделю: неделя с утра, неделя с обеда, неделя в ночь. Начиная с пятого дня ночной недели, спишь уже на ходу. Остановиться нельзя, присесть тем более. Всё спасенье в ходьбе, но и на ходу глаза сами собой закрываются. Сколько же было несчастных случаев по этой причине…
Серьёзный несчастный случай постиг и меня. При отключении под напряжением неисправного двигателя возникшей вольтовой дугой сожгло мне руки, и от этой вспышки я ослепла. Зрение вернулось через месяц. К тому времени поджили и руки, но до сих пор кожа на руках такая тонкая, что даже хозяйственное мыло разъедает её.
Итак, у меня рабочая карточка, у сестры – иждивенческая. Кроме хлебного пайка по карточкам мы можем получить в столовой 2 порции супа и 1 порцию второго блюда (иждивенцам второе не положено). Замечаю, что тётя Шура (на раздаче в столовой), наливая мне суп (чечевица и вода), старается зачерпнуть со дна, погуще. Жалеет нас по-матерински. Потом узнаю ещё один возможный мотив – она видела у своего сына мою фотографию. А я и не знала, что пропавшая фотография с моего пропуска на завод – у Коли Дронова, такого же пацана, но старшего по смене, то есть моего начальника.
Я беру обед домой, и дома делим на двоих то, что есть. Конечно, это голод тоже, ведь на мою месячную зарплату можно было купить всего одну булку хлеба на рынке. Тоже не подспорье.
Завод нам помогал. Мы получали по одному куску мыла (на заводе была мыловарня, из отходов рафинированного масла выпускалось отличное хозяйственное мыло) и выписывали по полтонны хлопковых отходов, шелухи от хлопковых семян. Эта шелуха использовалась как топливо и шла на корм скоту – бычкам. Мыло и шелуху мы продавали, и это было вторым заработком.
Третьим, и чуть ли не главным, заработком было моё рукоделие. Покупала на рынке килограмм шерсти за 150 рублей и в течение месяца умудрялась её спрясть и связать платок. Платки получались громадные, и узбечки охотно покупали их за 1,5 тысячи рублей. Это и было нашим спасением. Можно было купить маиса или кукурузы, урюка, который заменял нам все сладости. С ним пили чай, как с конфеткой. Зато ни одной свободной минутки не было ни у меня, ни у сестрёнки. Её я тоже заставляла теребить-карзить шерсть, сучить нитки (скручивать две нитки в одну), чтобы мне оставалось только прясть и вязать.
В Узбекистане я вступила в комсомол. До сих пор сохранён комсомольский билет, напоминающий о моей тогдашней принадлежности к ЛКСМ Узбекистана.
Поскольку с детства имела пример своей матери в добросовестном отношении к любому делу, то старалась максимально ответственно подходить и к общественной работе. Поэтому очень скоро стала заместителем секретаря комитета комсомола завода и передовиком производства. За что отмечена грамотами и медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне".
После того, как в феврале 1944 года была освобождена Луга от фашистов, туда стали писать все родные, разбросанные войной по всей стране и не знающие друг о друге ничего.
Отыскали и мы своих тёток. Тётя Ляля с детьми жила в Молотовской области (Пермская теперь), тётя Катя – в Свердловской (г. Новая Ляля), тётя Таня – в Вологде.
К великой радости получили письмо и от отца (отчима), который также с фронта написал в Лугу и узнал, где мы и что мамы уже нет в живых. Какие добрые и утешительные два письма он написал нам. "…Женюшка, ты старшая, береги Оленьку, скоро война кончится, я приеду, и будем жить вместе, хорошо…".
Но в октябре этого же 1944-го он погиб в боях в Польше на Сандомирском плацдарме. Мне в военкомате вручили извещение о его тяжёлом ранении, от которого он умер, и о месте его захоронения, а также выдали личные вещи: мои письма и фотографии, которые были при нём.
Тётушки, узнав о нашем сиротстве, также как могли помогали нам. Хотя, что они могли, тоже потеряв всё и бедствуя в чужих голодных краях.
Тётя Ляля с детьми (Майечкой и Серёжей) переехали к тёте Кате в Новую Лялю (Свердловской области). Тётя Катя учительствовала там, в деревне, жила при школе, и колхоз помогал учительнице чем мог. Завели они козу, так как троих малых детей без молока не вырастить. Но когда узнали о нашем сиротстве, продали эту козу и прислали нам 700 рублей денег. Более полувека прошло с той поры, но каждый раз я плачу, вспоминая этот факт. Отняли от своих детей последнее, чтобы поддержать нас.
Фото 1943 г. их всех пятерых прислано нам в Узбекистан в 1944 г. Слева тётя Катя с Юрочкой, справа тётя Ляля с Майечкой и Серёжей. К тому же времени относится и фото тёти Мани с детьми (Люцией и Ревой), они жили тогда в Кировской области.
По окончании войны, естественно, все начали возвращаться в родные края, в напрочь разрушенные войной города. Тётки вернулись раньше. Вернулись и мы с Олюшкой, но нашего дома не было, и куда же нам ехать. В Лугу, Естомичи. Приехали и увидели Лугу, лежащую в руинах. Только одно каменное здание сохранилось – бывшая тюрьма, которую приспособили под баню. Всё остальное разрушено. Кое-где сохранился только частный сектор жилья. Сохранился дом, в котором до войны жила тётя Ляля (Машистова Ольга Васильевна) со своей семьёй – ул. Болотная, 16. До войны в нём жили две семьи. У каждой по две небольшие комнатки, и большая общая кухня. А в августе 1945 года, когда мы вернулись, в этом доме ютились 5 семей. Некуда было принимать возвращающихся лужан, и подселяли куда только можно, лишь бы под крышу.
Вот в этой маленькой комнатке (около 10 кв. м) – вся семья (их четверо), и нас с Олюшкой принимают к себе. Олюшку вскоре взяла к себе тётя Катя в Петергоф. А у меня начались путешествия, по гостям, по тёткам. Так случилось, что какое-то время я пожила у каждой из них.
У тёти Мани (Вяткиной Марии Васильевны)
Я уже говорила, что она рано ушла из дома деда – когда он женился вторично. Жила у тётки и рано вышла замуж. Была красавицей, не похожа на сестёр. Четыре сестры – в отца, в машистовскую породу, а она, видимо, была в мать. Миниатюрная, с тонкими чертами лица, да и характером иная. Выйдя замуж за военного, уехала далеко и как-то отдалилась. Остальные сёстры жили близко друг от друга, постоянно общались, поддерживая тем самым родственные связи и чувства, а тётя Маня была далеко.
Муж её – Вяткин Василий Михайлович – работал в органах МВД. Жили они на севере Кировской области. Вяткин в чине капитана был начальником ОЛП Вятлага МВД. С начала войны ушёл на фронт, остался жив, вернулся к своей работе.
Тётя Маня с детьми, Люцией и Ревой, жили на месте, не потеряли в войну своего дома, имущества, как все остальные наши родные.
Когда мы с сестрой вернулись из Узбекистана, тётя Маня начала уговаривать меня приехать к ним жить. "Настрадались, наголодались вы, сиротинушки, приезжай к нам, мы не бедствуем, отогреешься душой около родной тётки в неразорённом гнезде…" и т.д. и т.п.
Я и поехала погостить, посмотреть, да и застряла там у них почти на год. В самом деле, их жизнь не была похожа на нашу. Тётя Маня не работала – нет где работать, да и нужды нет. Всю работу по дому (дрова, вода, мытьё полов и т.д.) выполняют заключённые. Местное население (за разрешение на территории лагеря поохотиться, покосить сена, заготовить дров и т.д.) несут начальнику кто что: медвежатину, лосятину, рыбу, птицу, мёд.
Соцгородок, где находится управление Вятлага и где живёт весь командный состав, похож на царство Берендея. Все постройки деревянные (немудрено – кругом тайга, лесоповал), но построены так искусно, так изукрашены резьбой, что выглядят сказочными. Тротуары деревянные. Совершенно великолепное здание театра. Труппа театра собрана из отбывающих срок знаменитостей. Отличная оперетта. Я с ней знакомлюсь впервые и хожу на каждый спектакль.
Генерал Кухтиков – начальник лагеря, большой ценитель искусства – собирает к себе из других лагерей режиссёров, музыкантов, актёров, художников. Они имеют право свободно передвигаться, их работа – театр, и только к отбою должны быть в зоне.
Сытая жизнь, безделье начинают тут же мучить и терзать меня. Совестно. Сидим дома, такие две молодые тёлки (я и тётя), и ничего не делаем. Прошу дядю найти мне какое-нибудь занятие, и он находит. Начинаю работать секретарём судебного заседания в лагерном суде. Этот суд судит тех, кто уже осуждён, но в лагере совершил какое-нибудь другое преступление.
Вот где я прошла урок истории нашей страны того времени с обратной её стороны. Тысячи людей и судеб – и все по статье 58 (враги народа – антигосударственная деятельность). Других в этом лагере почти нет. Большинство – бывшие военнопленные. Возвращались из плена и – прямиком в лагерь.
Сидит, например, (осуждён) за анекдоты – тоже статья 58 – антисоветская пропаганда, 10 лет. Понимает, что 10 лет в тайге на лесоповале не выживет и отрубает себе пальцы на руке. Членовредительство. Судим за это. Опять: статья 58, только другой подпункт – саботаж. 10 лет. Это 1947 год, и большего срока, чем 10 лет, ещё не предусмотрено.
Поездила я с этим судом по многим лагерям Кировской и Пермской областей. Бывало и жутко, до немоготы. Ночуем как-то в комнатке на проходной в зону, а у ворот этой проходной лежат трупы. Их не убирают несколько дней, это беглецы, застрелены, привезены и брошены у ворот в назидание остальным. А эти остальные утром выходят из зоны на работу, вечером возвращаются и глядят на эти трупы. Кошмар – придумать такое.
Судебное заседание проходит в зоне, в клубе (в красном уголке, в столовой – где что есть), и зал всегда "обеспечен" слушателями-зрителями – заключёнными. Тоже в назидание.
Бывали и курьёзы. Где-то под Омутнинском, в лагере, суд идёт много дней (накопились дела). Получаю из зала школьную тетрадь. Открываю, а это стихи, и все посвящены мне. Написаны каким-то заключённым.
…Увидев Вас на Новом Свете (так назывался посёлок),
Я посоловел.
Всё следил за Вами взглядом,
По уши засел… и т.д.
Целая тетрадь чувств, признаний, размышлений. И всё на таком жутком блатном жаргоне… Я струсила, но тетрадь привезла домой, показала тёте Мане. Вместе читали, перечитывали, но решили сжечь, чтобы, не дай бог, не попала она на глаза Вяткину. Он бы подумал, что у племянницы амуры с зэками, так как сам был нечистоплотен.
Теперь жаль мне эту тетрадь. Пропал такого фольклора образец… Явно талантливый парень писал, ярко, с поразительной лёгкостью и точностью выражал он свои мысли и чувства.
Нет, нечего мне тут больше делать. Пора уезжать. Тем более что не могу мириться с самодурством дядюшки. Ревнует жену к любому командировочному гостю, которого сам же приводит в дом. Доходит до побоев. Я обещаю ему, что пожалуюсь в партком. Тётушка терпит, бережёт его репутацию, а я не могу мириться с этим.
Года три спустя увольняют Вяткина из органов МВД за неблаговидные поступки. Рукоприкладство. Они переезжают в Петергоф. Рождается ещё девочка, Эльвира. А тётя Маня больна, рак груди. Очень скоротечная болезнь, и она умирает в 1951 году.
Досталось тоже "солёного до слёз" этим моим сёстрам и брату с непутёвым отцом. Так уж случилось, что мы почти совсем по жизни не общаемся с ними, встречаемся только в экстремальных случаях (на похоронах родных). Люция навещала меня в больнице в Ленинграде, когда я лежала там с инфарктом. Живёт она в Ломоносове. А Рева (теперь – Андрей, сменил себе имя) и Эльвира – в Петродворце.
У тёти Тани (Мельниковой Татьяны Васильевны)
Возвращаюсь от Вяткиных. Еду через Вологду, где живёт тётя Таня. Заезжаю навестить.
Тётя Таня – младшая сестра моей мамы, разница в возрасте у нас 12 лет. В детстве я звала её няня-Таня, и мы больше подруги или сёстры, чем тётка и племянница.
В Вологду её забросила война. До войны жила в Луге, вышла замуж за военного (Мельникова Родиона), родила двоих детей (сын Валерий и дочка Инна). Красивая пара, славные детки, жили в военном городке, и вдруг – война. Эвакуировались в Вологду, так как там родина Родиона и там живёт его мать. Родион после операций, госпиталей (удалена почка, пара рёбер и т.д.) выходит в отставку, и они теперь все – в Вологде.
Мой гостевой визит опять затягивается. Так хочет тётушка, а мне торопиться нет куда. Тётушка работает главным бухгалтером в обществе "Динамо" и делает мне протекцию. Я поступаю на работу в управление промкооперации при Вологодском облисполкоме бухгалтером, хотя никакого образования у меня в этой области нет, просто там главным бухгалтером – знакомая тётушки, и она берётся меня обучать. Вот откуда растут мои начальные экономические познания.
Родион работает заместителем главного инженера на механическом заводе. Семья теперь 6 человек: тётя с дядей, двое детей, Анна Владимировна – мама Родиона и я. Живём в одной комнате в коммунальной квартире, где живут ещё две семьи, и все толпимся на одной кухне – как в некоем клубе вечерних посиделок.
Материально жизнь трудная, ещё не отменена карточная система, но уже есть коммерческая торговля, то есть что-то по более высокой цене можно купить без карточек. Мы с Анной Владимировной заядлые чаёвницы. Сидим за самоваром до "победного конца", с одной конфеткой пьём несколько чашек.
Трудно, но дружно и даже весело. Всё держится на мудрой, строгой и очень практичной Анне Владимировне. Она занимается и хозяйством, и воспитанием детей. Человек дореволюционной закалки, отличная портниха (держала когда-то швейную мастерскую, в которой работали девушки-белошвейки), строгой нравственности и не менее строгого этикета, и мне полезно общение с нею. У неё обучаюсь и швейным азам.
Здесь, в Вологде, начинаю активно заниматься спортом в спортобществе "Динамо". Лыжи, баскетбол. Достигаются и некоторые результаты. Наша команда – чемпион области.
Ну как не вспомнить добрым словом тренера по лыжам Сеню Бердникова, который матом выбивал из меня "второе дыхание", когда я "сдыхала" на пятом километре гонки. Но ведь привил же он мне любовь к лыжам на всю жизнь. Или – Валю Дорогову – тренера баскетбольной команды, с которой мы дошли до республиканских соревнований, поездили, поиграли, посмотрели на мастеров и мастерство.
Вообще, это послевоенное время отличалось необыкновенным подъёмом активности по всем направлениям. Художественная самодеятельность, спорт и прочее, и прочее. Ни минуты безделья и прозябания. Весело и интересно.
Тётя Таня увлечена шахматами, она чемпион области, а Инночка – дочка – дома её обыгрывает. Очень талантливая девочка, но – трагедия… Больное сердечко, к нему – воспаление лёгких, и – Инночку хороним. После этого тётя Таня уже не мыслила уезжать из Вологды, осталась там навсегда.
Я прожила у них (и проработала бухгалтером) год с небольшим, съездила даже в отпуск в Лугу, в Естомичи, и напала там на меня такая тоска по дому, по деревне, по одинокой бабушке, что, вернувшись из отпуска, я подала на расчёт и приехала домой, окончательно поняв, что мой дом Луга – Естомичи.
Когда я уже приехала на Урал и почти ежегодно курсировала между Тагилом и Ленинградом, к тётушке в Вологду я заезжала частенько, а то и гостила у них. Родион Дмитриевич построил себе лодку (стал заядлым рыбаком), и мы устраивали на этой лодке дальние экскурсии по реке Вологде до монастырей. Уже выйдя на пенсию, тётя Таня и Родион Дмитриевич, оба, находили себе массу увлечений и занятий. Тётушка пела в хоре дворца культуры и ездила с концертами по всей области. Будучи от природы одарённым художником, она увлеклась вышивкой. Ею вышито более десятка ковров, которыми она щедро одаривала родных и знакомых. Ах, какие это замечательные работы! Родион, восхищённый этой красотой, помогал вышивать нехитрые местечки – кайму.
Устроенный быт, взаимное обожание, увлечённость (литература, искусство, театр), активная жизненная позиция (оба – коммунисты) – делали этот дом оазисом душевного отдохновения. Только с этой тётушкой я могла делиться самыми своими сокровенными мыслями и секретами, как, впрочем, и она со мной.
Теперь в Вологде уже нет никого родных, только могилы.
Валерий (сын тёти Тани) уехал из Вологды давно, после окончания 7-го класса, поступил в лётное училище. Окончил его, но по зрению был отчислен. Это круто повернуло его судьбу. Окончил медицинский институт в Ярославле и по сей день живёт и работает в Ульяновске. Врач-гинеколог.
У тёти Ляли (Васильевой Ольги Васильевны)
Тётки говаривали, что в детстве и юности они с лёгкостью могли переложить на Лялю любую свою работу – она не могла отказаться, а они звали её "лепёшкой", не умеющей постоять за себя.
Только потом поймут и оценят её безотказность и доброту, когда именно Ляля станет центром и связующим звеном всей большой семьи. Все тянулись к ней. Младшие сёстры жили у неё: Катя, когда училась в педучилище, Таня, когда начала работать в Луге (до замужества). А теперь вот и я.
Она вышла замуж за Васильева Александра, родила двоих детей (Майечку в 1930 г., Серёжу в 1932 г.), и Александр оставил семью. Доподлинно причины я не знаю, но говорили, что он скрылся из-за растраты, которая обнаружилась в магазине, где он работал. Не хотел позора на свою голову и головы близких. Дальнейшая судьба его неизвестна (точь-в-точь как нашего Януковича).
Тётя Ляля – без специальности, с двумя малыми детьми – осталась одна. Начала работать на почте почтальоном, бралась за любую другую работу (помыть, постирать и пр.), кому надо, лишь бы заплатили. По существу, полностью взяла на себя обслуживание соседской семьи (тёти Ириши), а та присматривала за детьми и чем-то делилась с тётей Лялей.
Для материального подспорья одну комнатку начала сдавать квартирантам. Вот здесь и появился в её жизни Васильев Василий Семёнович. Был он уроженцем села Домкино Лужского района, отслужил в Луге действительную военную службу (кстати, служил под началом моего отца, Капиецкого П. Я., и любил мне про него рассказывать). В деревню возвращаться не хотел, работал в Луге, снимал жильё.
Прозвище у него было Вася-цыган. Смуглый, красивый, первый плясун на всю округу, молодой, холостой парень. По возрасту ровесник тёте Ляле. Вот и очаровала она его, а я думаю, что сошлись просто две родственные души.
Совместных детей у них не было, а Майечка и Серёжа не стали ему родными, они звали его дядя Вася, и он, не испытав отцовства, не привязался к ним.
Прошёл войну от первого до последнего дня, уже после Берлина освобождал Вену, был ранен, 9 месяцев отлежал в госпитале, но остался жив и вернулся к Ляленьке.
Личность интересная, и заслуживает более подробного рассказа, тем более что моему сыну Андрею он стал как бы родным дедом. Другого Андрей не имел, но об этом позже.
Ко времени моего возвращения в Лугу из двухлетнего "гостевания" у тёток дети тёти Ляли разъехались. Майечка поступила в Гатчинское педучилище (в Луге его уже нет – разрушено), а Серёжу по повестке военкомата в 14 лет "призывают" в ремесленное училище. Стране нужны квалифицированные рабочие, кадры, и набор в училища принудительный. Училище в Лодейном Поле. Серёжа будет столяром-краснодеревщиком.
После училища Майечка учится в Ленинградском университете (философский факультет), Серёжа вскоре после училища уходит служить в армию, служит в Венгрии (подавляют там путч).
А я – в Луге, и у меня два дома сразу: в деревне у бабушки (но на работу каждый день 5 км туда и 5 км обратно пешком), а если задерживаюсь на работе, учёбе или плохая погода – то у тёти Ляли. И там и там я чувствую себя одинаково дома.
Работаю весовщиком на товарной станции Луга. Избрали секретарём комитета комсомола. Поскольку организация большая, то должность эта освобождённая, то есть оплачиваемая. Так я становлюсь комсомольским работником в штате горкома комсомола. Сколько же добрых и нужных дел делал тогда комсомол. Комсомольскими стройками были у нас тогда малые гидростанции для сельского хозяйства. Мы строили Долговскую ГЭС, закладывали парки и аллеи, восстанавливали город, возрождали его культурную и спортивную жизнь, и вот пришло понимание, что мои 7 классов образования для будущего – ничто.
Поступаю в вечернюю школу. Днём – работа, вечером – школа, ночью – учёба, и когда школа окончена, медкомиссия в институт обнаруживает у меня жесточайшую гипертонию. А мне 25 лет.
Комсомол – резерв партии. В комсомоле я давно, а теперь ещё и на освобождённой комсомольской работе. Пора вступать в партию.
В Луге секретарём горкома партии – Сергунин Иван Иванович. Легендарная личность, командир 5-ой Лужской партизанской бригады, Герой Советского Союза. Умнейший, замечательнейший вожак. Пример для последования.
Меня принимают кандидатом в члены ВКП(б). 1949 год. Сергунина И.И. берут на повышение в обком партии, а в Луге секретарём ГК становится некто Трушков. Вздорный, глупый, амбициозный человек. Всё моё существо протестует против такого руководителя, а общаться приходится постоянно, так как я в штате горкома комсомола, мы в одном здании с горкомом партии, у нас общие оперативные совещания.
Мой кандидатский стаж заканчивается, но я не хочу вступать в партию. Это мой протест. Если в руководстве партии такие дураки – я не хочу быть с ними. Глупо, конечно, отождествлять всю партию с отдельными её недостойными членами, но внутренний протест силён, и я с этим ничего не могу поделать.
К всеобщему удовольствию вскоре этого Трушкова снимают с работы, и в апреле 1951 года я вступаю в члены ВКП(б).
Первый секретарь Лужского горкома комсомола, Женя Андреева, – прирождённый вожак и исключительная умница. Работать было легко, интересно, и всегда хотелось сделать что-то такое, чтобы она одобрила.
Работу узлового комитета комсомола, где я – секретарём, решено заслушать на бюро обкома комсомола. Это очень ответственно. Их уровень подчинённости – горкомы, обкомы, а тут "опускаются" до практически низовой организации. Проверяющая комиссия большая, выводов я их не знаю, отчитываюсь, боюсь разноса. Но получили мы полное одобрение, и решение было: обобщить наш опыт и распространить его на другие производственные комсомольские организации. Наш комитет комсомола подняли, как знамя.
А тут уезжает Женя Андреева, её муж, прокурор, назначен в другой город. Вопрос о первом секретаре горкома подвис, Киру Яковлеву почему-то не торопятся назначать первым, ищут другие варианты. У нас идёт городская читательская конференция по какой-то повести Э. Казакевича, полный зал народа, и вдруг заходит секретарь горкома партии и сообщает о снижении цен (первое послевоенное, потом они станут ежегодными). Все, конечно, рады, но все молчат. Тишина неловкая, я встаю и двигаю речь, что на такую заботу партии и правительства нам надо ответить тем-то и тем-то (трудом, учёбой… что мы и сделаем), короче, как на митинге. Закончилось красиво, по коммунистически, а следующим резюме секретаря горкома партии на оперативном совещании было: "Вот вам готовый секретарь горкома комсомола". Это я-то! Я тут же обосновала невозможность этого – у меня нет ещё среднего образования, и я не знаю даже, что такое "диктатура пролетариата" (почему именно этот аргумент пришёл мне на ум – не знаю, но зато убедительно).
Что затаила Кира Яковлева против меня – ревность, зависть или что-то другое – не знаю. Утвердили её, в конце концов, первым секретарём, но работа пошла совсем по-другому, по-казённому.
У нас отчётно-выборная конференция, избираемся на год, и каждый год – отчёты-выборы. За моей спиной плетётся интрига, а я об этом ничего не знаю. При выдвижении кандидатур в состав комитета комсомола горком меня не рекомендует и повод вроде бы благовидный – я заканчиваю 10-й класс, собираюсь дальше учиться, а значит, не доработаю до следующих выборов. Для меня это – как ушат холодной воды на голову. Оценка работы высокая, уже принята, уже проголосована, а новый состав комитета – без меня. Меня как парализовало, я слова больше не могла сказать.
Но что тут началось на конференции! Один за другим вскакивали комсомольцы, не прося слова, и выдвигали меня в комитет. "Ещё неизвестно, поступит ли она учиться, а поступит – так и заместитель доработает до выборов". Орали, орали, выдвинули, проголосовали, избрали. Это же самое повторилось и на комитете при выборе секретаря. Опять Кира рекомендовала другого, опять комитет проголосовал за меня.
Оставшиеся полгода моей работы (до поступления в институт) я не могла общаться с Кирой – первым секретарём, способным на такую подлую провокацию за моей спиной. Но и она не могла смириться со своим поражением. Трудными, но победными для меня были эти полгода. Прощались, не глядя в глаза друг другу.
Но вернусь к рассказу о тёте Ляле.
Она никогда и ни в чём не делала разницы между мною и своими детьми, никогда, ни при каких обстоятельствах не повысила она голоса на детей. Только "Майечка", "Серёженька", "Женюшка" – и никак иначе… Только ласка, доброта и любовь. А уж у неё-то было невпроворот проблем, забот, усталости. Как могла она всё это оставлять за порогом дома, а в дом нести только светлое и утешительное?
Кто теперь знает или помнит, что в то время у почтальонов было три доставки в день. Три раза надо было обойти громадный участок, а в разноске всё: газеты, журналы, письма, бандероли, деньги (переводы), телеграммы. Они же, почтальоны, оформляли подписку на своём участке. Неподъёмная сумка, нагруженная всем этим, и не один десяток километров с нею за день. А у неё тяжёлая астма, группа инвалидности. При совершенно мизерных зарплатах, из которых ещё вычитались значительные суммы на налоги и госзаймы, только ей известным способом всегда был обеспечен полноценный стол. (Да, кстати! Не брала тогда страна займов за границей, а брала их у своего народа. Ежегодно все подписывались на заём "Развитие народного хозяйства 19.. года". Обычно это была сумма, равная месячной зарплате или выше, и вычиталась она в течение года равными долями из заработка.)
На первом месте – питание, на всё остальное – уж если останется… Как она сводила концы с концами? Кто знает. Но если купила тапочки, то Майечке и мне, если сшила ночные рубашки – то нам обеим.
На участке жители её любили, частенько угощали чем-нибудь, и несла она эти гостинцы нам, устраивала маленькие праздники.
Сюда, в Лугу, к тёте Ляле, приехала я из Тагила рожать. Она оставила работу – уволилась, – хотя ей было ещё только 52 года. Когда я поехала с сыном в Тагил, она поехала с нами, оставив дядю Васю одного на несколько месяцев (пока у меня в Тагиле устроились дела с няней). Это к ним в Лугу ежегодно отправлялся Андрюша, там же проводили лето и Серёжины девочки, и всем всегда было место, было хорошо и уютно от тепла и доброты в этом доме.
Доставалось же от неё только дяде Васе – дорогому супругу.
Работал он каменщиком. Пожалуй, все разрушенные войной каменные дома в Луге разобраны его бригадой (а вся бригада – 2 человека, он да его друг Гриша), все дороги вымощены набитым ими булыжником. Пудовая кувалда в его ручищах, как игрушка. Кубометры расколотого камня за день. Бронзовая кожа (работает всегда раздетым до пояса), неимоверные бицепсы. Меня, двадцатилетнюю, одной рукой ухватит и прижмёт животом к потолку. Тётя Ляля песочит его что есть сил: "Сломаешь девке кости, дурак сивомудый!". Но самое большое его прегрешение состояло в том, что с каждой получки, как закон, – изрядное подпитие. Тогда он идёт домой и "декламирует" – разговаривает сам с собой во всеуслышание, и вся Луга знает, что "Васильев Василий Семёнович (так он себя величает) идёт к своей любимой лягушеньке (так ласково зовёт он тётю Лялю) на Болотную 16".
А тётя Ляля встречает его совсем не ласково:
– Зачем ты дома такой нужен? Шёл бы вместе со своим Гришей… (Гриша пьяный идёт не домой, а налево.)
– Нет, Ляленька! Поскольку человек человека любит, он всегда придёт домой.
И вот так всю жизнь. Только "Ляленька", только "лягушенька" (живут-то на Болотной) и всё про любовь. И как бы тётя Ляля не ругала его, он не ответит ей грубо. Найдёт слова, которыми можно обезоружить и доказать, что не такой уж он плохой.
– А ты, Ляленька, посмотри за зеркалом…
За зеркалом лежит свёрток личных благодарностей Сталина за мужество и отвагу, проявленные им на фронте.
Служил он в прославленной армии маршала Лелюшенко, которая ходила на прорывы фронтов. Немцы называли их "банда Лелюшенко". Сформирована армия была наполовину из уголовных элементов (воров, хулиганов, имеющих небольшие сроки). С этой армией в разведроте прошёл он всю войну.
Не оставила война его и до последних дней. Ужасы освобождённого ими Освенцима мерещились ему всякий раз, как сильно подвыпьет. Тогда сидит на кухне, держит голову руками и плачет. Такой-то мужик-богатырь – и слёзы! Знал он неисчислимое множество частушек, так как сам их сочинял, и все "с картинками". Играл на балалайке и пел. Вот тоже… почему было не записать их? Была бы не одна тетрадь бесценного фольклора. Ушло безвозвратно вместе с автором.
Большая привязанность была у дяди Васи к моему сыну Андрюше. Может быть, он первого такого маленького ребёнка держал на руках? (Только что из роддома.) Устроил ему кроватку, купил ванночку и каждый день, приходя с работы, приносил что-то для Андрюши, не понимая, что тому ещё нельзя это давать.
Когда пришёл срок нашего отъезда, дядя Вася начал "наседать" на тётю Лялю, чтобы она убедила меня оставить Андрюшку им. "…Ты уволилась, тебе всё равно делать нечего, пусть ребёнок будет у нас. Она (то есть я) молодая, ещё родит себе…" и т.д. и т.п.
Так ему полюбилось это дитё. И уж потом, когда Андрейка каждое лето проводил в Луге, для деда это была радость.
Разъехались мы в разные стороны, и остались дед с бабой одни. Есть какая-то присказка, вроде того, что жили они долго, счастливо и умерли в один день. Это про них. Умерли они с разницей в две недели. Сначала дядя Вася, а за ним и тётушка Ляля. Лежат вместе.
Серёжа жил в Ленинграде, женился на Марии Александровне. Своих детей не имел, а у Марии их трое от первого брака (Алик, Люся и Света). Теперь уже и Серёжи нет, не дожил до 60-ти – сердце.
Майя живёт в Тюмени, работает в медицинском институте. Кандидат философских наук, большая умница. Характером не в маму, но в высшей степени общественный, ответственный и добродетельный человек. Только заикнись, – и она ринется на помощь. Почти полгода 1998-го посвятила мне, помогая справиться мне со стрессом.
Жизнь посылает и посылает испытания на наши головы.
У тёти Кати (Сапожниковой Екатерины Васильевны)
Тётя Катя в Луге окончила педагогическое училище, вышла замуж за командира Красной Армии Сапожникова Афанасия. Счастливая, любящая семья. В 1939 году у них родился сын – Юрочка. До войны живут в Петергофе (там служит Афоня). У них квартира (что по тем временам роскошь, так как почти весь простой люд живёт в коммуналках, по комнате на семью).
Петергоф – бывшая загородная резиденция царей. Дворцы, парки, знаменитые на весь мир системы фонтанов, райский уголок на берегу Финского залива. Мы ездили к ним всей семьёй в гости.
Война. Петергоф разрушен весь, до основания. Даже вековые деревья в аллеях парка выпилены немцами для оборонительных сооружений. И вот в этот полностью разрушенный город вернулась тётя Катя с Юрочкой в 1945 году после победы. Потеряно всё, погиб муж, сохранён только ребёнок. В наскоро отремонтированных бывших фрейлинских домах устроены кельи-комнатки на одно окно. Посредине коридор на всю длину дворца, а по обеим сторонам – комнатки, метров по 8 каждая, и одна кухня семей на 20. Вот в эти комнатушки и поселяют приезжающих, возвращающихся.
Кровать железная принесена с пожарища, берёзовые чурбаки вместо стульев. Юрочке 6 лет, ничего нет, а тётя Катя берёт к себе ещё и Олюшку. Ей бы, молодой, устраивать личную жизнь, а она посвящает себя детям. Велика ли зарплата учителя начальной школы? А надо всё заново: от иголки до куска хлеба. Олюшка живёт у тёти Кати 7 лет. Заканчивает семилетку, поступает в ремесленное училище в Ленинграде при фабрике "Большевичка". Учится и работает швеёй, получает общежитие. Но к этому времени (1952 г.) я поступаю в институт, а общежития нет. И теперь уже я у тёти Кати на этих восьми квадратных метрах. На одной с ней кровати спим, и я живу у неё весь год (пока на втором курсе не дают мне место в общежитии). А они с сыном ещё долго будут не устроены, не скоро получат квартиру.
Теперь Тёти Кати уже нет с нами. А Юра унаследовал от неё тонкую душевную чуткость и доброту. Очень родной и близкий мне брат. Окончил Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта, работает почти все годы в НИИ оборонной промышленности. Живёт в Петродворце.
В 1945 году, возвратившись в Лугу из эвакуации, я нашла в добром здравии своих деревенских подружек Зою Гущину и Веру Запевалову, остававшихся "под немцами" в оккупации. Вера теперь работала в редакции радиовещания в Луге, а Зоя – поваром в воинской части. В эту воинскую часть они бегали на танцы, и была у них замечательная компания – две подружки и семь друзей-офицеров. Кто из них был свободен от дежурства, те и были кавалерами на танцах и провожали девчонок домой. Членом этой компании стала и я. Какой же доброты и чистоты были эти ребята, прошедшие войну! Прежде чем отправиться на танцы, бывало, спросят: "Девчонки, вы ведь есть хотите?". Да кто же тогда не хотел есть! Принесут что-нибудь из своего пайка, полбулки хлеба, сядем на лавочке, съедим и идём танцевать.
Часть артиллерийская. 19 ноября 1945 года, День артиллерии – первый послевоенный. Торжество по высшему разряду. Старший лейтенант Коля Логинов приглашает меня на банкет, а мне ни обуть, ни одеть нечего. Наряжают меня в складчину подружки (у Зои вернулась с фронта старшая сестра и привезла из Германии себе одежду – выручает меня).
Громадный зал, столы установлены каре и торжественно накрыты, блеск парадной формы и звёзд на груди и погонах, дамы разодеты – я в таком обществе как Золушка на балу. Уже приглашены в банкетный зал, уже сидим за столами, но центральные места за столом свободны, и все ждут. Ждут порядочно. Выдержка. И вдруг двери открываются… Все встают. В дверь входит "фея" – божественное существо, бело-розовое облако, а за нею генерал Одинцов.
Поняла я, что такое быть первой леди. Не только уметь вот так преподнести себя сразу всем, но как умно, обаятельно, свободно и очень достойно держать себя показала эта женщина – жена генерала. У неё была такая аура, что всем было приятно, возвышенно, красиво, и праздник как будто поднялся от этого на уровень выше. Такая значительная женственность никогда не была доступна мне даже умом.
Генерал берёт слово, говорит о заслугах артиллерии, о войне, поздравляет всех с праздником и провозглашает тост:
– Я предлагаю первый тост за ведущую фигуру артиллерии, я поднимаю этот бокал за командиров батарей!
И я вскакиваю от неожиданности, так как стремительно вскакивает Коля Логинов и вскочили "в стойку" все командиры батарей. Им так положено, – тост в их честь, – а я-то?.. Но я же первый раз в жизни в таком собрании звёзд, первый раз вижу перед собой за столом генерала, я в нереальном измерении, и мне простительно. Хотя шуток потом было достаточно.
Спустя 4 месяца я завоюю первое место в лыжных соревнованиях на первенстве артиллерийских частей Ленинградского военного округа (по подложным документам, как вольнонаёмная части, так как у них женщин нет, а команды выставлять надо) в Карголово под Ленинградом и получу диплом от командующего артиллерией Ленинградского военного округа генерал-полковника артиллерии Одинцова.
Окончена Лужская вечерняя школа рабочей молодёжи. Все выпускники поступают в институты – для этого и учились ночами несколько лет. Я поступаю в Ленинградский горный институт. Выбор сделан исключительно из финансовых соображений. В этом вузе стипендия выше, чем в других, и выдаётся студентам даже при наличии троек (в других вузах стипендия ниже на 25 % и выдаётся только тем, кто учится на "4" и "5"). Мне помогать нет кому. Я должна жить только на стипендию, и поэтому мне очень важен её размер и гарантированность.
А мечта была поступить в ЛИЖД (Ленинградский институт железнодорожного транспорта) на отделение "Мосты и тоннели". Что я понимала в этом? Разве что – на слух. Звучит! Но раз уж горный, то хотя бы – геологоразведка. Сдаю документы в приёмную комиссию и встречаюсь с Б. И. Бокием (в то время он проректор института, председатель приёмной комиссии, а сам – выдающийся светила горной науки). Беседа с Борисом Ивановичем заканчивается тем, что я подаю заявление на экономическую специальность. Он убедил меня, что для женщины это самое лучшее. И я благодарна ему всю жизнь. Он попал в точку.
При конкурсе на экономическую специальность 3,5 человека на одно место поступаю успешно, а начав учиться, понимаю, в какое уникальное учебное заведение попала. Это старейшее в России техническое учебное заведение основано императрицей Екатериной в 1773 году как горный кадетский корпус. Здесь старейшая библиотека по геологии, металлургии и горному делу, богатейший, лучший в мире минералогический музей. Имена учёных, которые читали лекции в этом институте или были его выпускниками, составляют гордость не только русской, но и мировой науки. П. П. Аносов, А. П. Карпинский, И. М. Губкин, А. А. Скочинский, А. П. Герман и многие другие (всех перечислить невозможно, перечень займёт не одну страницу), среди них члены и члены-корреспонденты АН СССР, академики, заслуженные деятели науки, профессора, что ни имя – то мировая известность. На 53 кафедрах более 60 человек профессоров – докторов наук и более 340 кандидатов наук. На базе кафедр, лабораторий и научных школ горного института организовано более десятка научных, исследовательских, проектных и учебных институтов. За выдающиеся заслуги в области научных разработок разведки новых месторождений (более 150) полезных ископаемых, в области технической перестройки горной промышленности, в области подготовки кадров ЛГИ награждён орденами Ленина и Трудового Красного Знамени. Институту присвоено имя его бывшего выпускника Г. В. Плеханова.
Так, может быть, излишне подробно говорю об институте из чувства гордости за свою альма-матер.
На открытые лекции академика Д. В. Наливкина, геолога, битком набивался большой конференц-зал. А после лекции ты просто физически ощущал, как "расширяются" твои мозги, ты понимал, каковы глобальные научные проблемы, в чём суть ведущих научных теорий, каково место науки в их решении.
Кстати, именно Д. В. Наливкину принадлежит составление геологической карты мира. Отсюда ясно, какого уровня знаний и гениальности этот учёный, и насколько велико благо иметь возможность общения с такими людьми для пытливых студентов. А сколько ещё учёных такого же уровня читали лекции…
Учусь с удовольствием, легко и только на "5". Стимул – повышенная стипендия, ну и, конечно, престиж, доска почёта. Приятно. Ни с одним предметом (кроме иностранного языка) не было проблем. Даже теоретическую механику, которую нам читал выдающийся механик профессор Неронов (старый холостяк и женоненавистник), и который не ставил девчонкам выше "тройки", считая их дурами, не способными понимать его предмет, даже её я сдавала на "5". Хотя для этого и приходилось сдавать без подготовки. То есть беру билет – и сажусь к нему отвечать. Подозрение в списывании отпадает, надо ставить заслуженную оценку.
Рейтинг ЛГИ так высок, что даже мы, студенты, чувствовали это на себе, приезжая на практику. К нам было иное отношение, нежели к студентам из других вузов.
После 3-го курса на практике в Караганде меня назначают начальником планового отдела (вместо ушедшей в декретный отпуск начальницы), хотя в отделе есть штатный экономист. Доверяют. Марка ЛГИ.
После 4-го курса на практике в Львовско-Волынском угольном бассейне меня берёт к себе в стажёры главный инженер шахты. Конечно, это не мой профиль, я экономист, но трёхмесячное сотрудничество с этим очень мудрым и уже очень пожилым человеком было весьма полезным. Он "подковал" меня технически "на все четыре ноги".
На эту же шахту я приехала на преддипломную практику, и уже начальник планового отдела треста поручает мне составление годового отчёта. Отчёт готов, и трест даёт мне письмо в институт с просьбой направить меня к ним на работу при распределении. Я письмо не беру, я не хочу ехать работать на Украину, а начальник уговаривает меня: "Женечка, возьмите. Когда будут вас посылать в Воркуту, то сможете сделать выбор".
Студенческое общежитие на Малом проспекте Васильевского острова не вмещает всех нуждающихся в жилье. (Потом построят новое на ул. Гаванской). В институте учится много иностранных студентов. Особенно много китайцев. Иностранцам – жильё с гарантией, а своим – что останется. На втором курсе я получаю место в общежитии за счёт "уплотнения". В комнату, где живут три пятикурсницы, меня поселяют четвёртой. В тесноте, да не в обиде. Живём коммуной. Стипендии – в "общий котёл", чтобы обеспечить ежедневно ужин. Днём питаемся в студенческой столовой в институте. Покупаем талоны на обед сразу на месяц, и таким образом двухразовое питание – хотя бы этот минимум – обеспечено.
Иностранцев расселяют по одному человеку в комнату к русским, чтобы они быстрее осваивали язык. Так с нами 2 года живёт полячка Галя Вишневская и 2 года китаянка Сю Инь. С Галей Вишневской мы очень подружились. Долго переписывались, пока в Польше не начались известные антисоциалистические события.
С первых дней учёбы определяется руководство группы: комсорг, профорг, староста. Комсорг – Докудовская Людмила, староста – Тима Блохин, профорг – я. Наш доморощенный поэт Коля Корнилов, который оформлял нам потрясающие стенгазеты, как-то выразился по поводу этого "треугольного" руководства таким каламбуром:
Все пять лет так и были мы этим руководящим треугольником, на котором держалась и успеваемость, и посещаемость, и культмассовая, и спортивная, и политагитационная (все выборы), и вся остальная общественная и организационная работа.
На втором курсе избирают меня в партком института. Парторганизация в институте общая, то есть студенты и преподаватели вместе. В составе парткома студентка – одна я, остальные – из профессуры и преподавательского корпуса. Все такие умные, такие значительные, и ты в их обществе постигаешь премудрости человеческих взаимоотношений, находишься в центре событий. Например, пуск Ленинградского метро был событием века. Партийный актив проходил в Таврическом дворце, от ЦК КПСС приехал сам С. М. Будённый. И мы, участники актива, – первые почётные пассажиры в метро.
Без памяти влюбляюсь в замсекретаря парткома профессора Здановича В. Г. Ему 39 лет, статен, красив, остроумен, всегда уверен в себе, а уж об уме и говорить нечего. Доктор наук, профессор. В его присутствии теряю дар речи, не смею поднять глаз. Не думаю, чтобы он догадывался о моём чувстве, на него все смотрели с обожанием.
Эта моя любовь была безумной и абсолютно безнадёжной, но я ничего не могла с собой поделать. Она же не позволяла оценить внимания и чувств ко мне со стороны моих сверстников. В сравнении с НИМ все выглядели такими мелкими, такими незначительными и дико проигрывали. А претенденты, предлагавшие руку и сердце, были. Аспиранты Коля Влох и Володя Бурменский соперничали в ухаживании за мной, а я считала их просто друзьями. Ходили в театры, на каток, ездили за город в парки Пушкина, Петродворца, Павловска. Их общество меня устраивало, но сердце было закрыто.
Конечно, студенческие годы – самая светлая и весёлая пора жизни.
Ленинград! Театры, музеи. Всюду хочется побывать, успеть, увидеть. Как умудрялись выкраивать из стипендии деньги на абонементы в театры, на лектории, выставки (абонемент на сезон значительно дешевле) – просто удивительно.
Когда в Ленинград приехал МХАТ на гастроли, помню, как купили билеты на все спектакли почти на всю стипендию. В тот месяц питались только хлебом и зелёным луком (под окном общежития, что на Малом проспекте Васильевского острова, был рыночек и в мае там уже продавали пучки зелёного лука).
Можно твёрдо сказать, что основная культурно-эстетическая закалка получена именно в студенческие годы в Ленинграде. Не воспользоваться потенциалом культурной жизни Ленинграда было бы преступлением, и мы это понимали. Конечно, всё это причиняло ущерб желудку и здоровью, но мы ни о чём не жалели, а восхищались, обогащались духовно, росли и испытывали только восторг.
Летом 1956 года, будучи на практике в Львовско-Волынском угольном бассейне, довелось мне лично лицезреть Никиту Сергеевича Хрущёва.
Не назову сейчас цель его визита, но было грандиозное скопление людей на стадионе, и Никита Сергеевич выступал перед собравшимися со своими популярными лозунгами. Меня поразило тогда, насколько реальное впечатление от человека может не соответствовать твоим ожиданиям. В руководителе страны хотелось видеть значительность, силу и ум, восхищаться глубиной мысли, но всё было с точностью до наоборот. Я даже не помню, какова была тема его выступления, но каждая новая банальность сопровождалась обращением к народу: "Правда ведь, товарищи?". И стадион восклицал: "Верно!". Следующая чушь – и снова: "Верно ведь, товарищи?". – "Верно!".
Полное разочарование. Заурядный мужичок, с примитивной лексикой, откровенно заигрывающий с народом. Народ же – шахтёры – требовали повышения зарплаты, что Никита Сергеевич и сделал своим распоряжением, повысив зарплату шахтёрам Украины чуть не вдвое. И этот волюнтаризм тоже был поразительным. Мы только что, на 4-ом курсе, изучали научную теорию ценообразования в угольной промышленности, а тут увидели, как одним росчерком пера всё можно преступить, разрушить. Последствия придут потом.
Институт окончен в 1957 году с отличием. Доктор экономических наук Недолуженко с нашей кафедры настоятельно рекомендовал мне подать документы в аспирантуру. Хотел, чтобы я у него училась дальше. Надеялся убедить приёмную комиссию доводами, что у меня трудовой стаж до аспирантуры около 10 лет. Тогда обязательным условием приёма в аспирантуру был не менее чем двухлетний стаж работы после окончания института.
Но я из патриотических побуждений выбрала производство.
Поскольку на распределение шла первой, то выбрать могла любое место из тех, откуда были запросы на нас. Здесь выбор пал на Нижний Тагил. Исключительно из-за того, что это достаточно большой город. Из энциклопедии вычитала, что в городе есть театр, несколько дворцов культуры, вузы, крупнейшее в Европе производство (УВЗ, НТМК) и прочее…
Наш институт был ориентирован в основном на угольную промышленность, а угольные шахты, за редким исключением, могли предложить своим работникам лишь проживание в посёлках около шахт. Побывав на практиках в Эстонсланце, Караганде, Львовско-Волынском угольном бассейне, я имела представление о жизни в таких шахтёрских посёлках. А тут – город с трёхсоттысячным населением… Больше выбирать нет что.
Вот так в моей жизни на 31 году появился Нижний Тагил, ошарашивший меня убогим деревянным вокзалом и булыжной мостовой около него.
Николай Влох, который провожал меня в Тагил, тут же начал умолять вернуться с ним в Ленинград (ему ещё около года до окончания аспирантуры), выйти за него замуж, аннулировать тем самым моё распределение в Тагил и т.д. Но я этого не приняла. Нельзя соединять свою жизнь с человеком, которого не любишь.
Несправедливо будет не упомянуть моего крёстного отца, которого я любила, а он называл меня не иначе как любимая крестница (и племянница), – Лабинский Василий Петрович, муж моей двоюродной тётки Марии Александровны.
Не знаю я его родословной, говорил, что детдомовский он и не знает своих родных, но мне думается, что он просто скрывал. Очень уж "выпирала" порода, и во всём его облике, выправке, манерах поведения, речи чувствовалась высокая интеллигентность и образованность.
Жили они в Ленинграде, и когда, бывало, приедут летом в деревню и придут в клуб, и пригласит Василий Петрович на вальс другую мою двоюродную тётку Настеньку, то уж никто не выйдет на круг, а все станут очарованными зрителями – так красиво он танцевал и вёл свою партнёршу, как на балу дворянского собрания.
Было у Лабинских три сына – Валентин, Юрий и Михаил. Младший, Миша, был на два года старше меня. Лето мальчишки жили в деревне у бабы Любы, и я всюду увязывалась за этими моими братьями, куда бы они ни пошли – в лес, на речку и пр. А они возьмут меня с собой, но дойдём до леса, и они убегут от меня. Я реву, иду к бабе Любе жаловаться. Очень дружными с этой семьёй, с братьями, мы оставались всю жизнь.
Удивительно благосклонна оказалась к этой семье война. Все четверо – отец и три сына – ушли на фронт, ушла за ними и тётя Маня, и все вернулись живыми. Ребята – так же, как я, после войны, в "солидном" уже возрасте, – учились, получали высшее образование. Валентин окончил финансово-экономический институт, Юрий – военно-морское училище, потом – академию, Михаил – институт связи.
В студенческие годы, когда, бывало, совсем уж подведёт живот от голода, поеду я к Лабинским, подкормят. А я уж за это постираю, поштопаю или пол помою (тёте Мане с четырьмя взрослыми мужиками трудно приходилось). Ну и посплетничаем с ней. Некому тётушке было излить своё вечное, наболевшее, перманентное и сокровенное горе – очень уж любил женщин мой дорогой крёстный всю свою жизнь, и никакие ухищрения тётушки ничего не могли изменить. А он постоянно пребывал в состоянии влюблённости и оттого был вдохновенным, одухотворённым, интересным. Работал на административных должностях.
Теперь нет никого из них уже в живых… А фамилию продолжает следующее поколение Лабинских.
Приехала в Нижний Тагил в августе 1957 года. Направление по распределению из института получено на Нижнетагильский металлургический комбинат, поскольку уже состоялось объединение горнорудной и металлургической баз. Высокогорское, Лебяжинское и Гороблагодатское рудоуправления вошли в состав НТМК.
Начинаю работать в планово-экономическом отделе Высокогорского рудоуправления, ставшего вскоре Горным управлением НТМК (взявшим на себя техническое и экономическое руководство остальными рудоуправлениями).
Начальник экономической службы Горного управления Жуковский Роман Абрамович был специалистом высшего класса и мудрейшим наставником. Работать под таким руководством настоящее благо. Мне предлагают должность начальника планового отдела Лебяжинского рудоуправления, а я прошу повременить. Дело в том, что я горный инженер-экономист, а тут в составе горного предприятия агломерационные фабрики. Это металлургическое производство, и я с ним не знакома. Мне нужно изучить технологию и экономику этого передела. Осваивала под руководством Романа Абрамовича все тонкости и связи производства, сходила в декретный отпуск, родила сына, вышла на работу, и вскоре Роман Абрамович скоропостижно ушёл из жизни. Я становлюсь его преемницей и до выхода на пенсию в 1984 году возглавляю экономическую службу Горного управления НТМК.
Очень повезло мне (да что там мне – всем, и в первую очередь предприятию) с директором. Возглавлял управление талантливый руководитель, интеллигентный человек Николаев Сергей Иванович, с которым мы проработали вместе 25 лет. Его талантом был создан удивительно дружный, творческий инженерный корпус, в котором работать было радостно.
Предприятие легендарное, родоначальник города, Демидовское наследство. В мою бытность интенсивно развивалось. Строились новые производства, реконструировались старые, ежегодно достигался значительный прирост добычи руды и производства агломерата. На НТМК входила в строй новая (самая крупная) доменная печь – нужно сырьё. Решались большие задачи. Предприятие имело солидную репутацию в городе, в отрасли. Специалисты нашего рудника очень высоко ценились, мы были кузницей кадров. Нашими специалистами укомплектовывали новые рудники (Соколовско-Сарбайский, Качканарский, Железногорский, предприятия Центрруды). Наши специалисты работали в главке, Госплане, проектных институтах, за рубежом, а на предприятии не иссякала творческая атмосфера. Таким руководителем был Сергей Иванович. Он умел оценить потенциал специалиста, дать ему полную самостоятельность, и люди росли…
Повторюсь. Работать было интересно. Рудник вносил немалый вклад в развитие города. Построены новые кварталы жилья, дворец "Юбилейный", пансионат "Аист", горнолыжная база с оздоровительным комплексом. Последняя привлекла в город сборные команды союза и олимпийские.
Решались большие задачи, соответственно вручались награды. Нечего лукавить, получать награды приятно. И я награждена орденом "Знак Почёта", медалями, знаками победителя соревнования в отрасли, получила звание "Почётный Высокогорец", многократно удостаивалась звания "Лучший экономист города" – было такое соревнование (городская доска почёта, ценный подарок), занесена в городскую Книгу почёта. Поскольку являлась членом КПСС, то вела большую общественную работу. Была членом парткома, членом райкома, членом комитета народного контроля, лектором общества "Знание", пропагандистом и т.д. Не было дырки, где я не была бы затычкой. Тянешь – вези. Какое громадное количество времени положено "на алтарь" этого поприща! Уму непостижимо. А результат? Рухнула партия одночасно, как будто и не была она руководящей, направляющей и самой главной силой в государстве. Получается, что зря потрачено время? Тогда мы так не считали и принимали нагрузки как доверие, как собственные заслуги. Так было всегда. И комсомолкой, и членом партии (как выразилась О. Лепешинская) я была на 156%. В таком темпе жил весь "актив".
Переосмысливать то время можно и нужно, но, к сожалению, практика сегодняшней жизни (или гибели) говорит сама за себя. Хорош тот строй и руководство, которые решают проблемы народа. Говоря о себе, не избежать разговора о времени, хотя и стараюсь не вязнуть в нём на этих страницах.
"Кто виноват?" и "Что делать?" – вопросы вечные. Сожалеть есть о чём, но камня в то наше время я не брошу.
Но вернёмся к рассказу. В характере директора предприятия была очень симпатичная черта: ему нравилось делать людям добро. Первую квартиру мне выделили без моего участия. Я даже заявления не писала. Но раз уехала рожать – значит, в общежитии жить будет неудобно. Решили – и сделали мне подарок.
Или дефицитные товары, которые выделялись предприятию. Он лично спросит:
– Евгения Ивановна, вам нужна автомашина?
– Нет.
На следующий раз то же самое:
– Вам нужны ковёр, мебель?
– Нужны.
Он избавлял людей от унизительных просьб, превращал это в своего рода поощрение за хороший труд, тем радовал и стимулировал. Так я ездила и за границу, не как турист, за свои деньги, а в командировку по линии общества Советско-Чехословацкой дружбы.
Но не всё было гладко. Где-то в начале 70-х годов наступил у меня такой сильный кризисный период, что всё осточертело. Работа надоела, город опротивел вовсе, директор раздражает донельзя – не могу, не могу, не могу больше… Стресс. Нужны перемены. Прошу отдел кадров НТМК направить меня на работу за границу. В то время наши специалисты работали везде: в Азии, в Африке, в Европе, и отовсюду были заявки. Удобство состояло в том, что едешь в командировку по контракту на 2 года. За тобой сохраняется рабочее место здесь, жильё, и даже часть зарплаты, – то есть ничего не теряешь.
Есть вариант. Болгария. Металлургический комбинат в Софии. Там есть русская школа, можно брать с собой ребёнка. Всё устраивает. Но оказалось, что это не устраивает нашего директора, и он устраивает такую проволочку прохождения моих документов, что я опаздываю, и в Болгарию едет кто-то с Украины. Когда я узнала об этой "диверсии", то вовсе взбунтовалась. Состоялось тяжёлое объяснение. Мне предложены другие более высокие должности на выбор, но я люблю свою работу, мне просто нужна временная смена обстановки, не погибнет и рудник без меня за 2 года. Но вариантов уже нет. В ГДР, где нужен начальник планового отдела, нет школы. В Африку, в Египет – сама не хочу. Заграница отпадает. Номер не прошёл.
Начинаю другой заход. Директором вновь строящегося Лебединского рудника (Старый Оскол) назначен наш начальник отдела капитального строительства Карпов В.С. Он хочет взять меня к себе. Я согласна, но, когда дело доходит до подписания бумаг о моём переводе в Москве (в главке), начальник главка Захаров А. Ф. (бывший директор НТМК) звонит в Тагил и спрашивает у Николаева (его визы о согласии на мой перевод на документах нет):
– Тебе что, не нужны кадры?
И опять всё поломано. По-хорошему не отпускают, а по-плохому у самой не хватает решимости – большие потери.
Главный инженер НТМК Фрейдензон Е. З., которого я очень уважала и обожала, настоятельно советует мне заняться диссертацией. "Это отвлечёт и займёт на пару лет, это престижно, и деньги не лишние вам с сыном". Но мне и это не подходит. Начиталась я этих пустых диссертаций (пришлось немало писать отзывов на них). Производству пользы от моей диссертации – как от козла молока, а значит, это только для себя (50 руб. в месяц прибавка к зарплате за кандидатскую степень). Но это же стыдно. Если бы я работала в вузе, тогда другое дело – там степень нужна.
Начальник объединения "Уралруда", куда входят все горные предприятия Урала, не объединённые с металлургическими предприятиями, Горшколепов М. М. предлагает мне должность замначальника планового отдела объединения (заниматься стоимостными показателями – самое интересное), но нет жилья. "Поживите пока в гостинице, может через полгода что-то устроится…". Но я же не одна. Очень заманчиво, интересно, Свердловск, но…
Опять эти "но", и опять я не могу принять решения. Мне надо всё наперёд определённо и приемлемо. Не рисковый я человек.
Так и осталась в Тагиле. Страсти поутихли, постепенно всё встало на свои места. Теперь не знаю, кто тогда был прав, и где было бы лучше…
Всё, вроде бы, сложилось у меня в Тагиле. Была работа, большая, интересная. Были почёт и уважение – немаловажные категории для самоутверждения. Материально обеспечены, жильё есть. Но каждый раз, каждый год, когда я возвращалась в Тагил из отпуска, я ехала не домой и без радости. Тагил мне чужой. Дом, наверное, всё-таки там, где ты родился. Недаром же тоска по родине порождает даже болезнь – ностальгию.
В Тагиле слишком ограничены культурные возможности. Всё на уровне самодеятельности. Труппа драматического театра очень слаба, и культурный голод очень ощутим. Но была хорошо отлажена система гастролей. Ведущие театры страны, ежегодно гастролируя в Свердловске, обязательно приезжали и в Тагил. Вот это были праздники для души и сердца, и мы не упускали случая.
Командировка в Москву – каждый вечер в театре. Отпуск – любая возможность используется, чтобы увидеть, услышать, приобщиться… Любовь к книге позволила собрать приличную библиотеку (ок. 2 тыс. томов), но тут основная заслуга сына – книголюба.
Привыкнув в течение всей жизни быть "активной", уже не отключиться… И теперь, находясь на пенсии, посильно участвую в работе "наших" организаций: городском союзе женщин, ассоциации жителей блокадного Ленинграда, совете ветеранов войны и труда. Когда удаётся сделать что-то полезное для других – самому вдвое приятнее. Такие уж мы общественники – от юных пионерских лет и, наверное, до последнего вздоха.
В 1973 году по линии общества Советско-Чехословацкой дружбы была я (в составе делегации области) в Чехословакии – в Западно-Чешской области, побратиме Свердловской.
После событий 1971 года, когда наши танки вошли в Прагу, чтобы "разрядить" антисоциалистические там выступления, наши связи очень осложнились. Задача делегации была в налаживании дружеских отношений и контактов между простыми людьми наших народов. Каждый день у нас было по несколько встреч и совсем не было свободного времени.
После одной такой встречи в сельскохозяйственном кооперативе дали нам около часа времени на передышку. Разбрелись, кто куда, а я села на травку на бугорок у дороги, сняла туфли, чтобы ноги отдохнули, и блаженствую на солнышке. Август.
Вдруг вижу, с поля бежит женщина, торопится, платок с головы сняла, машет им, бежит. Подбегает ко мне, берёт меня за руки и говорит, говорит, говорит, а что – я понять не могу. Слёзы текут по лицу, плачет, мои руки не отпускает и говорит без умолку. Я гляжу на неё, успокаиваю, обнимаю, тоже что-то говорю и тоже начинаю плакать из-за того, что не могу её понять. Чуть-чуть успокоились, и я начинаю с трудом вникать в смесь украинского и чешского языка. Она, эта женщина, оказывается, с Западной Украины. Когда 1939 году присоединили этот район к СССР – они с семьёй покинули родину. Больше 30 лет живёт она на чужбине. Три взрослых сына, двое с семьями уже, последний служит в армии. Муж умер, и она не находит себе места – сердце рвётся на родину. Дети не хотят уезжать из Чехословакии – она им родина. Говорит, что ждёт младшего домой. Отслужит, говорит, спрошу, поедет ли он со мной на Украину, не поедет – уеду одна.
Вот когда поняла я, что такое ностальгия. Человек болен тоской по родине, и ничего с этим поделать нельзя, нет покоя душе. Работая в поле, она от кого-то узнала, что приехали русские, и вот бежала что есть сил через всё поле, чтобы только увидеть земляка, услышать голос с родины.
Так и держала она меня за руки, не выпуская, так и сидели мы с нею на траве у дороги, и пела она мне сквозь слёзы: "Вэрховына, маты моя, вся краса твоя чудова у мэнэ на выду…", и я плакала вместе с нею.
А через пару дней состоялась ещё одна встреча. В Карловых Варах. Пришёл к нам мужчина и обратился к руководителю делегации с просьбой, чтобы кто-то из нас посетил его дом. Откомандировали меня и ещё одну женщину. Мы недоумевали, не понимали своей роли, нас успокоили – просто в гости. Оказалось, что тёща этого мужчины – русская. Пожилая уже, больная, но узнав, что тут есть делегация из России, уговорила зятя пойти и попросить, чтобы кто-то навестил её.
В годы Гражданской войны, когда у нас в Сибири был Чехословацкий военный корпус, вышла гимназистка замуж за чеха и с тех пор живёт в Чехословакии. Дочь, зять, внуки – а покоя сердцу нет, съедает тоска по родине, поехать уже не может, очень больна. И были мы в этот вечер приветом ей с родины, часа три провели за хорошо накрытым столом, а уходили со слезами – она прощалась с нами так, как будто рвалась последняя ниточка, рушилась последняя надежда, связывающая её с родиной и с жизнью. Страшная это вещь – ностальгия.
Когда пересекали границу в обратном направлении и увидели наших пограничников, зашедших в вагон, – обрадовались несказанно:
– Господи, наконец-то дома!
Парнишки пограничники удивились:
– Что, давно из дома?
– Двенадцать дней.
– ???
– !!!
В мае (25-го) 1959 г. родился сын. Андрей. Моя судьба в личном плане повторяет судьбу моей матери. С отцом сына в браке не состою. Причина в том, что у него семья, дети, но жена очень больна (парализованы ноги). Несмотря на глубокие чувства с обеих сторон, мы не могли соединиться. Он не мог оставить семью, и я никогда не приняла бы этого. Но мне уже 32 года и я хочу иметь ребёнка.
Отец Андрея – Баринов Александр Васильевич. 1918 года рождения. Уроженец Костромской области, село Красное на Волге. Историк по образованию. Достойный и уважаемый в городе человек. Работал директором университета марксизма-ленинизма, в котором я повышала свой идейно-политический уровень (партийная учёба обязательна для всех коммунистов), затем работал заместителем председателя исполкома городского совета депутатов трудящихся (курировал науку, культуру, образование), проректором педагогического института до выхода на пенсию.
Родился Андрюша в Луге, я поехала рожать к тёте Ляле. Декретный отпуск, связанный с рождением ребёнка, установлен был 8 недель до родов и 8 недель после. Ну, ещё сюда можно было присоединить свой очередной отпуск 24 дня, и значит, менее чем через три месяца после родов надо выходить на работу. Отпуска́ без содержания не предусмотрены (это стало возможным позже). С кем оставлять трёхмесячного ребёнка? К тому же болезненного.
Роды были тяжёлыми. Ребёнок щипцовый (такая терминология у медиков), на головке кожа щипцами была травмирована. В результате – заражение, сепсис, и прямо из родильного дома мы попадаем в больницу. Гаммаглобулин и другие препараты спасают ребёнка, но он очень восприимчив к любой инфекции. В ясли определять нет смысла.
Андрюша пойдёт только в детский сад, когда ему будет уже три с половиной года, а пока у нас в доме появляется замечательный человек – Красурина Татьяна Ивановна (царствие ей небесное). Человек очень трудной судьбы, но необыкновенной доброты. Не находя общего языка с зятем в семье дочери, она вынуждена была искать себе место, так как там жизнь была невозможной.
Она поселилась у нас. Она была для нас ангелом-спасителем. Обожала Андрюшу, как и он её, когда подрос. Она вела наше хозяйство, готовила обеды, делала покупки, учила меня экономному ведению хозяйства и была членом нашей семьи. Я была за ней как за каменной стеной. Денег она не брала с меня, считала, что проживание и питание у нас окупают её труд. Ну конечно, подаркам к праздникам и ко дню рождения была очень рада.
Потом дочь Татьяны Ивановны переехала с семьёй в Качканар. Удалось так поменять квартиру, что Татьяне Ивановне там досталась однокомнатная квартира, и она уехала в Качканар. Вот тогда и пошёл Андрюша в детский сад. А бабушка Таня при каждом удобном случае приезжала к нам в гости и гостила сколько считала нужным. Мы всегда были ей рады.
На похороны ездили вместе с Андрюшей. Умерла легко. Пошла в магазин, упала на крылечке, и "скорая" не довезла до больницы. Сердце.
В детском садике Андрюшина воспитательница Колесова Нина Ильинична так любима им, что я даже ревную. Всякий раз, когда он сердится на меня за что-то, он досаждает мне преимуществами Нины Ильиничны: "А у Нины Ильиничны волосы длиннее, чем у тебя!", "А у Нины Ильиничны сиси больше!" и т.д. и т.п. Каждый раз, когда встречает её на улице, – а мы живём в одном дворе, – ведёт её к нам. Так и стали мы с Ниной Ильиничной подругами на всю жизнь. Так и помогала она мне растить Андрюшу, присматривала за ним, уже школьником, когда я уезжала в командировки. Честнейший, бескорыстный, преданный человек.
В сущности, на том отрезке времени, о котором я рассказываю, наша семья всегда была бедной. Дед, хотя и считался середняком (дом, лошадь и корова были), но – 8 человек детей и один работник. К тому же, надел земли, принадлежавший семье, был очень маленьким, его совершенно не хватало для обеспечения хлебом. Лошадь и земля были отобраны (обобществлены) при вступлении в колхоз.
В деревенской избе деда в мою бытность там имелась следующая мебель, если конечно так можно её назвать: стол, лавки вдоль двух стен, шкафчик для посуды, сундук и зеркало – те самые, из помещичьего дома. В спальне (отгороженной дощатой стенкой части избы) стояли два деревянных топчана-кровати. На зиму не было даже вторых рам, чтобы утеплиться, и к окнам снаружи прибивали мешковину и засыпали за неё полову (мелкую солому от молотьбы хлеба). Свет в избу проходил лишь через верхнюю часть окна.
Работа деда в сельсовете и бабушки в колхозе приносила такой скудный доход, что еле-еле сводили концы с концами даже тогда, когда мы жили уже только втроём: дед, бабка и я. При работе в колхозе в течение всего года работникам только лишь отмечались выходы-трудодни. Осенью при сборе урожая, после уплаты всех налогов и засыпки семенного фонда на весну, то, что оставалось, и делили на количество трудодней. Кроме двух–трёх мешков зерна, не помню, чтобы что-то ещё привозили. Это и была оплата за годовую работу в колхозе.
С домашнего хозяйства также платились большие налоги. Надо было сдавать молоко, яйца, масло (если в хозяйстве держали скот, кур). Не удивительно, что все деревни были разорены, что все, кто мог, из деревень сбежали, уехали под разными предлогами. У крестьян не было паспортов, тем, кто хотел уехать, документы (справки) не выдавали. Понятно, что многие шли на уловки, искали веские причины.
В предвоенные годы в Каменке мы живём вчетвером в одной комнате в доме барачного типа. Уголок для кухни (в углу стоит плита) отгорожен от остальной комнаты шкафом и занавеской. Ещё есть 2 стола, комод и три кровати. Ах да, и ещё!.. – всё тот же дедов сундук.
Очень тяжёлое положение в стране. Нет товаров, нет где и что купить. Мама с отчимом едут в Лугу за покупками и три дня стоят там в очереди, чтобы купить ситцу (дают не более 10 метров в одни руки).
Держим поросёнка и кур. Яички продаём, так как денег не хватает. В магазине работает хороший знакомый – дядя Федя, и я постоянно хожу в магазин с записочкой-просьбой отпустить хлеб или ещё что-нибудь в долг. У дяди Феди долговая тетрадь, он отпускает в долг не только нам.
Где-то перед войной, году, может быть, в 39-ом – 40-ом, родители купили патефон. Вот это была по тем временам роскошь! Крутишь ручку до упора (пока пружина в нём не закрутится полностью), ставишь пластинку, опускаешь на неё головку с иголочкой, и льётся любимая песня.
В 1941 с утра до вечера отовсюду, со всех патефонов (у кого они были) и радиорепродукторов, неслась "Катюша". Телевидение ещё не скоро появится на свет для широкого зрителя.
Начинается война, и этот нехитрый скарб приходится бросить. Уезжаем с узелочками одежды на первый случай. Комнату закрываем на замок, ключ кладём в карман и уверены, что скоро вернёмся. Выгонят немцев скоро. Иначе не может быть. В голове – предвоенный, часто звучащий лозунг: враг, посягнувший на нас, будет разбит на его же территории. Оказывается, что покидаем родные места на 4 года и лишаемся всего имущества. Это 1941 год.
А свой первый угол – однокомнатную квартиру – получаю в Н. Тагиле в 1959 году. Это решение (о выделении мне квартиры), как я уже упоминала, дирекция и профсоюзный комитет рудника принимают в моё отсутствие. Я уехала рожать в Лугу. (Здесь, в Тагиле, мы жили в общежитии для молодых специалистов). Возвращаюсь с сыном в свою квартиру. Лет через 5-6 получу двухкомнатную квартиру.
Вот в этой однокомнатной квартире появляется у меня и первая мебель. Первая покупка: кровати (металлическая полутораспальная с панцирной сеткой и никелированными спинками и детская, тоже металлическая), платяной трёхстворчатый шкаф, стол круглый раздвижной, стол-тумбочка на кухню. Сидеть нет на чём. Стульев не купить – очень большой дефицит. Купила диван.
Организованной доставки мебели из магазина нет. Около магазинов промышляют "извозом" мужички с тележками или санками. Такой мужичок везёт мне диван из магазина и сообщает, что на следующей неделе в магазин привезут швейные машины. Он может посодействовать – встать в очередь для меня. Так и договорились. Так я покупаю швейную кабинетную машину. Она мне очень нужна, я умею шить и для сына всё шью сама, да и для себя тоже.
Этот же мужичок мне её и привозит на саночках. Так дело доходит и до стульев. Он звонит мне на работу, говорит, что вот-вот привезут машину стульев с Берёзовской фабрики и надо срочно деньги. Я отлучиться с работы не могу, он сам приезжает за деньгами – и больше того мужичка я не видела. Исчез он от этого магазина, исчезли и мои денежки.
Доверять или не доверять людям? В такие "просаки" я попадала трижды, когда вроде бы уже человек вошёл в доверие, а потом, оказывается, надувает тебя.
Деньги на покупки беру в кассе взаимопомощи, которая есть на предприятии, и в которой мы постоянные "клиенты". Пока я рядовой экономист, зарплата у меня 130 рублей, и нас трое (я, сын и няня Татьяна Ивановна). Как-то мы сводим концы с концами, хотя бывало и очень трудно.
Скарлатина (которую мы умудрились подхватить сидя дома) у Андрюши дала осложнение на сердце. Нужен был полный покой, то есть только лежать или сидеть. А ему уже третий год. Как не давать такому ребёнку ходить? Только находясь постоянно рядом. На руках поднимаешь с кровати и пересаживаешь на диван, на руках несёшь в коляску, и едем гулять, на руках обратно и т.д. и т.д. Больничный стационар для этого не гож. Нам оформляют стационар на дому, то есть у меня есть медицинское оправдание отсутствия на работе, но нет права на получение каких-то денег. Оплачиваемый больничный лист по уходу за ребёнком – не более двух недель, а потом – без содержания. Без содержания мы находимся три месяца. Я продаю свои платьишки, которые поновее (комиссионная торговля тогда была в чести, раз товаров не хватало), других доходов нет. И никому не говорю об этом.
Трудно, только через знакомства, по спискам и при помощи разных уловок можно что-то купить. Опять страна в таком же положении. Мебели нет, книг нет, одежды нет, продуктов мало. Распределение, талоны, карточки, очереди. Самые "уважаемые" люди – торгаши, и те, кто вхож к ним, у тех есть возможности.
Я не умею и не хочу пользоваться окольными путями. Но поскольку какая-то часть дефицитных товаров распределяется по предприятиям, то есть возможность попасть в списки. Так понемножку обзаводимся мебелью, подписками на книги, посудой, бытовой техникой, и получается, что имеем тот набор, который имеет каждая средняя семья, и не больше.
В 1979 году получаю почётное звание и трёхкомнатную малометражную квартиру. Улучшение жилищных условий входит в условия поощрения при получении почётного звания.
Вот чего никогда не было у меня, так это зависти. Что есть, то и хорошо. Так было и в одежде. Моде никогда не следовала, так как это не по карману и не по мне. Мала ростом, нестандартная (толстая) фигура. Покупала вещи строго делового фасона и не придавала особого значения своему внешнему виду.
Основное, первоочередное внимание всегда уделялось питанию. Это положение усвоено от матери и от тёти Ляли. Питание – прежде всего. Из ежемесячного заработка откладывалась какая-то часть на летний отдых. Никогда летом сын не оставался в городе. В отпуск ехали куда-то в санаторий (Анапа, Прибалтика, Сочи) или по туристическому маршруту (по Волге, Дону, Каме), затем на оставшееся лето – к бабушке Ляле в Лугу. Была эта возможность, так как ежегодно выделялись путёвки по льготным ценам.
Став руководителем отдела, получаю оклад 250 рублей. С премиальными в среднем получается около 400 рублей. Это считается высокой зарплатой. Такую получают только работники основных профессий – высокопрофессиональные рабочие. Пределы окладов строго определены. Например, зарплата директора предприятия не может быть выше трёхкратной средней зарплаты рабочих. Что это в пересчёте на доллары, не имею представления. Официальный доллар равен 90 копейкам, но нигде (кроме чёрного рынка) их не продают, и мы в глаза их никогда не видели.
Валюту меняют только тем, кто едет за рубеж. В какую страну едешь – ту валюту и получаешь. Обмену подлежат лишь 130 рублей (для туристов). Например, когда я ехала в Чехословакию в 1973 году, на 130 рублей наших дали 1300 чешских крон. Но цены в Чехословакии точь-в-точь в 10 раз больше тогдашних российских. (Социалистический лагерь точно усреднял все показатели жизни людей). А вот при поездке в Швецию в 1977 году на 130 рублей обменяли 45 шведских крон. За 6 крон (19 рублей по-нашему) я купила тогда в Швеции американские джинсы – мечту моего сына, которые на наших рынках стоили 250 рублей и более. Спекуляция жёстоко пресекалась, но цвела пышным цветом при всеобщем дефиците товаров.
Думаю, что для полноты повествования не следует исключать из истории моей жизни тех мужчин, которые так или иначе были рядом со мной, наполняли мою жизнь эмоциями, которые позволяют женщине чувствовать себя женщиной.
Призна́юсь, что вниманием мужчин я никогда не была обделена. Ни в молодости, ни в зрелости, ни даже в преклонном возрасте. Пусть не заняли они значительного места в моей жизни, но остались в памяти, так как любили меня и хотели видеть меня своей спутницей жизни.
Итак, только о них, о тех, кто предлагал руку и сердце (а не обо всех кавалерах). Коротко и без подробностей.
Претендент первый. Рыжий молодой польский еврей. Их было два брата, бежавших из Польши от фашистов. Работал он со мной на заводе в Узбекистане и обхаживал, обхаживал, обхаживал меня молоденькую, нецелованную и совсем дикую. При каждом удобном случае рисовал он мне картины будущего счастья.
– Закончится война, поедем мы в Польшу, ты будешь пани Кеслер. У тебя будет… – и далее следовал перечень немыслимых благ.
Чем серьёзнее и настойчивее становился пан Кеслер, тем смешнее и нелепее он мне казался. Я не хотела быть пани Кеслер и не хотела в Польшу.
Очень скоро, как гром средь ясного неба, свалилась на меня первая любовь. Пришла она мгновенно, неожиданно, с первого взгляда, в образе Вани Ростовцева, 25-летнего старшего лейтенанта.
Их воинская часть прибыла на отдых и переформирование, а я – замсекретаря комсомольской организации завода – к ним по линии шефских контактов…
Шёл 1944 год, мне неполных 18 лет. И было у нас не более десятка встреч, но таких бережно-нежных, что мне казалось, мой ангел-хранитель спустился ко мне с неба. Я полюбила его сразу и за всё. За то, что вид блестящ, что грудь в орденах, и за душу, кристально чистую, не испорченную войной, хотя он и был там.
И был у нас один-единственный прощальный поцелуй (их отправляли на фронт), и увозил он моё сердце куда-то далеко, в Чехословакию.
Потом были два письма, в которых он убеждал меня (продолжая ранее начатый разговор) согласиться установить связь с его мамой (тоже находящейся где-то в эвакуации) и объединиться, переехать к ней. "Это тебя ни к чему не будет обязывать, поможет вам с сестрой пережить трудное время, я буду знать, что ты не "потеряешься", а если вернусь, то ты сама решишь, что дальше…".
За нас решила война. Если бы он остался жив, я не раздумывала бы, что дальше. Такая сильная, первая, такая короткая и трагически "сгоревшая" любовь надолго опустошила моё сердце.
При каких-то обстоятельствах утрачена и его фотография. Когда вышел фильм "Встреча на Эльбе", я смотрела его много-много раз. Владлен Давыдов, исполнявший главную роль в этом фильме, очень напоминал мне Ваню Ростовцева.
1949–52 гг. Луга – Естомичи. Костя Алексеев.
Первый парень на деревне и завидный жених. Высок, хорош собой, железнодорожник, зажиточная семья. Его мама меня привечает, мы встречаемся (дружим) уже 3 года, меня сватают, мне это льстит, но не больше… Я учусь в вечерней школе и не хочу оставаться в деревне. Что мне сулит здесь это замужество? Костя понимает меня, уезжает в Таллин устраиваться и устраивать наше будущее. А я поступаю в институт, и это замужество уже не входит в мои планы.
Мне жалко Костю, я советуюсь с тётей Таней и та "рассуждает" меня:
– Жалость – это не любовь, и если бы любовь была, то ты бы не рассуждала столько.
Значит, расстаёмся. На прощание он мне сказал:
– Ты никогда не выйдешь замуж, потому что никто не будет так любить тебя, как я.
Может быть, эти слова были вещими?..
Институт. 1953–57 гг. Бурменский Володя. Аспирант. Я уже упоминала о нём. Мы дружили, человек он был интересный, а роман начался, когда мы разъехались. Он – в Воркуту на полгода, делать диссертацию, а я – в Закарпатье, на практику.
Началась переписка. Писем было громадное количество (через день), интересных, полных чувств, и я отвечала, придумывала, сочиняла – этакое эпистолярное соревнование, кто интереснее выразится.
Когда же снова встретились, то всё встало на свои места – придуманным языком в жизни объясняться не будешь. А для серьёзного дальнейшего диалога были препятствия. Было что-то напускное и барское в его поведении, желание возвыситься и покрасоваться, и в то же время он люто ненавидел более преуспевающих, ибо так же люто втайне завидовал им. Для меня всё это неприемлемо.
В 1960-ом или 61-ом, узнав от общих друзей, что я одна (не замужем) и что у меня сын, Бурменский приехал в Тагил (из Владивостока, где работал в институте). Он был ещё холост.
Но с чем приехал, с тем же и уехал… сказав мне на прощанье:
– Женька-Женька. Я к тебе всю жизнь всей душой, а ты ко мне задницей.
На том и расстались.
О Николае Влохе я уже упоминала ранее. С ним мы остались в дружеских отношениях на всю жизнь, частенько встречались и были рады этим встречам "старых друзей". Он живёт в Свердловске, после аспирантуры приехал работать в институт Горного дела Уральского филиала Академии наук. Стал доктором наук, завлабораторией и бывал у нас на руднике, так как его лаборатория наблюдает нашу шахту "Естюнинская", опасную по горным ударам.
О следующем можно было бы и не говорить, но уж если исповедь – то честно и до конца. И всё-таки я не хочу называть фамилии. Этого человека уже нет в живых, а семья здесь, в Тагиле. Если бы я согласилась, то та семья разрушилась бы. Я не могла содеять такого зла. Мы были сослуживцы.
1993 год. В санатории "Руш" моим партнёром по танцам становится приятный, интеллигентный мужчина. Симоненко Николай Николаевич, тоже пенсионер, бывший энергетик с НТМК.
Общество друг друга нам приятно. Через год он овдовел и дальше на протяжении трёх лет уговаривал меня разделить с ним остаток жизни.
Тут уж мне было просто стыдно перед детьми. Невесте 68, жениху 72. Поздно.
Так решила я.
Пытаюсь осмыслить, в чём же причина, что я всю жизнь одна? Можно сказать: судьба. Можно найти другие объяснения.
Всегда стремилась к независимости, к самостоятельности, к самоутверждению, а это, как оказалось, в конечном итоге ведёт к одиночеству. И это очень плохо. Чем старше становишься, тем яснее это понимаешь.
А может быть, я однолюб? Хотя и были в моей жизни две сильные любви (а может, влюблённости?), но обе не состоялись, и вместе с ними сгорело что-то внутри? Иначе почему такие высокие требования к качествам партнёров? Ведь пословицы мудрые говорят, что любовь зла, полюбишь и козла. Выходит, что у меня её просто не было. Точь-в-точь как в той песне:
…А кавалеров мне вполне хватает,
Но нет любви хорошей у меня.
Эти мои заметки, конечно же, не могут быть абсолютно объективными. Оказывается, мы постыдно мало знаем о своих предках. Почему были так не любопытны, когда было у кого узнать, расспросить? Да и память наша – инструмент не слишком надёжный. Она избирательна и сохраняет только то, что дорого или вызвало когда-то сильное впечатление, переживание. А целые большие временные куски просто стёрты из памяти, ты как будто бы и не жил в это время.
Безусловно, моя жизнь имела смысл только в связи с сыном. Иногда мне казалось, что мы "сиамские близнецы", так остро – кожей, душой и сердцем – я чувствую всё, что происходит с сыном. Его состояние передаётся мне на любом расстоянии. Но его жизнь – это другая история (хотя мне и не безразличная), и если будет желание, он сам о ней расскажет. А вот что же я могла дать сыну и чего не дала?
Не наградила я его от рождения хорошим здоровьем. Старалась как могла компенсировать это оздоровлением в санаториях, на дачах, за городом. Старалась приобщить к обычной оздоровительной физкультуре. Пока был поменьше – удавалось, а стал старше – не привилось.
Не получил сын хорошего образования. В школе учился хорошо, а выбрать серьёзный вуз не решился, и я не настояла. Тревожно было отпускать от себя. В итоге – Уральский политехнический институт, Нижнетагильский филиал. Специальность – металлургия – не по душе, и делом жизни не стала.
Обладая несомненными способностями (литературными, художественными, организаторскими, управленческими) не может сосредоточиться на чём-то определённом. Быстро "остывает".
Сейчас я думаю, что очень большое влияние на судьбу сына имеет его зодиакальный знак – Близнецы. Они раздирают его изнутри. Разброс, раздрай, долго одним делом заниматься не интересно. Раздвоен, неудовлетворён. Даже друзей ему не нужно. Их внутри двое – близнецы.
Если бы что-то знала я об астрологии или верила бы в неё, то зачала бы сына в другое время.
Во всём этом чувствую свою вину перед сыном.
А он своё отношение ко мне выразил в послании, написанном к моему юбилею (пусть не всё тут без красного словца, но всё же…). Мне оно дорого.
Самым дорогим подарком мне от сына и от Наташеньки, невестки, – мои внуки Мишенька и Женечка. Продолжается наш род, хотя по иронии судьбы и носит он не принадлежащую нам фамилию.
Заканчиваю повествование о некоторых событиях жизни, о времени, о себе. Спасибо сыну, что подвиг меня на эту работу. Я видела и пережила в этой жизни многое. Пережила горе и счастье, бедность и достаток, голод, холод и ужас войны, потерю всех своих родных. Узнала признание и уважение, испытала, что значит быть нужной и быть лишней…
Так распорядилось время и неумелое руководство страной – под лозунгом демократии разорили и развалили мощную державу, в которой теперь нет места нашему поколению.
Теперь мне пора дальше…
Благодарю тебя, Господи, за всё доброе в моей жизни. Пошли моим детям и внукам тепла и света.
